Дело княжны Саломеи - Эля Хакимова

Слезы сострадания проступили на глазах Грушевского. То ли дурные сны, то ли недосыпание, то ли бурное бодрствование и невероятные события в гостиных сумасшедших и избах юродивых так на него подействовали, но он, как ни силился, так и не смог сдержать горьких слез. А княгиня между тем продолжала своим тихим и ясным голосом.

— Через месяц после этой вопиющей по нелепости и несправедливости смерти, не прошли и сороковины по моей бедной доченьке, как Бог прибрал оставшихся у меня двух малюток. Во время прогулки по набережным коляска остановилась у разобранного рабочими парапета. Лошади понесли и вместе с коляской, где сидели Танечка и Миша, бросились в Неву. Их нашли быстро, вытащили из холодной весенней воды, несмотря на лед, все еще идущий с Ладоги. Ничто не могло поразить в это тяжелое время мое бедное сердце больнее, чем поведение мужа. Снова ничего. Понимаете, ни-че-го! Наш огромный дом, наполненный слугами и дорогими вещами, опустел. А он, так же как обычно, завтракал в одно и то же время, в одно и то же время возвращался на обед. Так же по вторникам уходил в свой Английский клуб. Даже вист он не пропустил ни разу.

Слезы уже давно ручьями текли по щекам всех присутствующих. Кроме самой скорбной рассказчицы и Тюрка.

— Когда в нашем доме мне представили князя Лаурсаба Алексеевича, я уже была на грани между жизнью и смертью. И, откровенно говоря, склонялась к тому, чтобы последовать за детьми, туда, где, взявшись дружно за руки, мои милые крошки уже дожидались меня. Когда на второй день нашего знакомства мой муж, мой настоящий муж, признался мне в любви, у меня не возникло ни малейших сомнений, — княгиня ласково провела рукой в перчатке по мокрым щекам князя. — Видите, какой он? Его душа открыта, он весь как на ладони. У него сердце большое и горячее, как солнце Грузии. Я не колебалась ни секунды. На следующий день после знакомства мы стали мужем и женой и уехали в Тифлис. По моей письменной просьбе Борис Георгиевич оформил наш развод. К его чести, надо сказать, он не препятствовал соединению двух истинно любящих сердец и всячески помогал уладить все эти неприятные формальности. Я счастливо прожила с мужем в Тифлисе девятнадцать спокойных и чистых лет, пока мы не приехали сюда, — княгиня содрогнулась. — И вот этот город вновь забрал у меня часть моей души. Теперь, господа, вы понимаете, что у меня есть право если не на своеволие и жестокость, то на слабость и прощение.

Грушевский в ответ достал огромный свой платок и утер слезы, которые залили уже не только его щеки, но и воротник с помятым старомодным галстуком.

— Княгиня… простите меня, княгиня!

— Матушка, — также обильно заливаясь слезами, воскликнул дядюшка и на коленях подполз к княгине. Он схватил ее за руки и стал осыпать их верноподданническими поцелуями. Княгиня, смеясь сквозь слезы, погладила морщинистые щеки по-собачьи преданного лица.

— Простите меня, — искренне взмолился Максим Максимович. — Я пытался утешить вас в потере четвертого ребенка тем, что пережил безвременную смерть двоих. Отныне я не буду столь самонадеянным, не стану предлагать воду тому, кто купается в океане.

От князей сразу же отправились в Мариинскую. Василий Михайлович еле вырвался из операционной и перед обходом на скорую руку перекусывал. Не доев баранку, профессор тут же рассказал, что происходило в больнице ночью и утром. Призоров доставил раненого почти сразу, но, к сожалению, было слишком поздно, чтобы спасти несчастному юноше руку, кисть пришлось ампутировать. Попутно, с уважением отметив выдержку и стойкость молодого человека, профессор высказал надежду, что здоровый, крепкий организм сможет победить начавшееся заражение крови.

— Впрочем, все не так уж плохо, — потирая руки, заверил Копейкин компаньонов. — Думаю, теперь дело зависит от него, а силу воли он продемонстрировал недюжинную.

— Вопрос в том, найдет ли он причину, чтобы захотеть жить, — покачал головой Максим Максимович. — Потерять отца, брата, любовь всей своей жизни, правую руку, наконец! Не знаю, не знаю…

— Все так плохо?

— Где господин Призоров?

— Присматривает за больным. Ни на секунду не отошел, так и сидит перед кроватью на стуле.

— Ну, пойдем и мы навестим беднягу, — встал Грушевский. — Да, Вася, что с «Голубым огнем»?

— Это тот же самый яд, который был обнаружен в крови княжны и горничной. Страшно заразная штука. Я даже и не знаю, могу ли чувствовать себя в безопасности, когда по улицам бродят эксцентричные дамочки с такими вот игрушками в сумочках! И ведь где-то они достают эту гадость! Я разбавил бриллиантином дистиллированную водичку, чтобы на первый взгляд не очень отличалась от той мерзости, что мы вынули из тайника.

Профессор достал из ящика стола нож и передал Тюрку. Грушевский не терял надежды, что кинжал удастся вернуть обратно в необъятные недра сумочки мадам Чесноковой-Белосельской. Перед дверью палаты, отведенной для арестованного, стоял на карауле полицейский. У кровати больного, прикорнув на стуле, похрапывал Призоров. Зиновий лежал на подушках, уставившись невидящим взглядом в потолок. Перенесенные мучения и душевная боль словно сняли с его лица замки, скрывавшие все эмоции этого не очень красивого, но странно притягательного молодого человека. Массивный тяжелый лоб говорил о долгих размышлениях, поисках чего-то важного. Глубокие темные глаза сверкали отблесками внутренних бурь. Пожалуй, была доля истины в характеристике Зиновия, данной ему Ольгой Николаевной, это лицо воина. Уже сейчас это решительный, суровый и сильный человек, а ведь до полного возмужания у него есть еще немало времени.

— Как вы? — спросил участливым, искренним тоном Грушевский.

— Я созрел. Валяйте, — все так же не отводя глаз от выбранной точки на потолке, пригласил Зиновий. Похоже, ему было совершенно все равно, на какие вопросы отвечать и с кем говорить, хоть с жандармом, хоть с архангелом Михаилом.

— Кто стрелял в княжну и что за знак на пуле? — моментально проснувшийся Призоров сразу ухватился за предложение. Чего нельзя отнять у чиновника, так это наглости, усмехнулся про себя Грушевский. Он обернулся к Тюрку и кивнул на Призорова, мол, экий пройдоха!

— Кто не дурак, легко догадается, что стреляли в меня. Не бином Ньютона, — устало закрыл глаза раненый. Вопрос не показался ему неожиданным или интересным. — Почему промахнулись, не знаю. Клеймо известно даже детям. Знак боевой пятерки. Максималисты. Расстреливают врагов народа. «Каратели». Дальше.

— Так вы с ними разошлись? — недоверчиво уточнил Призоров. Максим Максимович переглянулся с Тюрком. Эту возможность они упустили.

— Нет. Я с ними не сходился, — твердо поправил Зиновий.

— Зачем вы отстреливались при аресте? — искренне удивился Грушевский. Призоров раздраженно стрельнул красноречивым взглядом в его сторону, чего, мол, вмешиваетесь в процесс допроса?!

— Они не представились. Платье штатское. Думал, боевики. — Юноша и не пытался обвинять, а чиновнику стало совестно. Теперь он оглянулся на Грушевского уже виновато. Действительно, в этот раз жандармы повели себя почти так же, как преступники, которые стреляли в Зиновия и ранили княжну. — Убивать не хотел, вся обойма в воздух.