Дочь мента - Елена Рахманина

– Вы течёте, Ульяна Владиславовна. Хотите, чтобы я вас выебал, – шепчет с усмешкой, опаляя дыханием ухо, и в его словах отсутствует вопросительная интонация. 

Чего мне точно хочется, так это послать его в одном всем известном направлении, но ведь воспримет буквально. 

Ему не нужен мой ответ или согласие, он погружается пальцами в моё лоно, и непереносимое желание расходится по всему моему телу, полностью захватывая. 

Богдан подносит пальцы в моей же смазке к губам, и я в каком-то странном инстинкте, совершенно безотчётно размыкаю рот и позволяю ему то, что кажется мне абсолютно непристойным – слизывать с его пальцев мою влагу. Он поворачивает моё лицо и целует губы, и я ощущаю на языке себя и вкус крови из нанесённой мной раны. Лик мужа в памяти становится совершенно тусклым, и я даже не способна поднять из воспоминаний наш с ним супружеский секс, который для меня действительно был больше похож на исполнение долга.

Скуратов пригибает мою голову к полу, проводит ладонью по влажной спине, опуская ниже, и мой задранный вверх зад оказывается в его распоряжении. Лоно пульсирует, ждёт его, и я едва ли не виляю бёдрами, в нетерпении готовясь принять его в себя. И он даёт мне то, чего я так жду: входит, распирая членом стенки влагалища, непривыкшие к его габаритам. С губ срывается стон то ли боли, то ли наслаждения, и я вонзаюсь ногтями в ковролин, когда Богдан совершает размеренные, поступательные движения во мне. 

Его член заполняет меня целиком, и я, кажется, совсем утрачиваю человеческий облик под ним. Его ладони до боли сжимают мои ягодицы, разводят их в стороны, и я сама испытываю потребность острее, глубже и ярче ощущать его. Каждую венку на его члене, каждый его сантиметр. И когда он шлёпает меня по заднице, я супротив всех своих намерений, подаюсь ему навстречу. 

Напряжение растёт, поднимается от клитора, распространяясь по всему телу, бьёт по венам, заставляя сердце биться чаще, а дышать судорожнее, и взрывается во мне, как атомная бомба, разрушая меня, разбивая на мелкие частицы. И эти частицы, как разноцветная пыль, витают в воздухе, и всё, что от меня осталось – это только она. Ульяны больше нет. 

Сознание возвращается медленно, пробираясь в моё тело через густой коктейль из его спермы и моих выделений. Я даже не могу сообразить, где я и в какой позе лежу и почему так трудно дышать. Богдан прижимает меня к себе крепко, и я не сразу осознаю, что произошло. Если бы не он, я бы, наверное, уже замёрзла, потому что за окном темно и солнце больше не освещает кабинет, меня греет только жар его тела. 

Возбуждение медленно покидает тело, как уходящая обратно приливная волна, возвращая мне разум, а вместе с ним стыд за свою слабость. Наверное, это гормоны, иначе я больше никак не могла объяснить причину, по которой на мои глаза наворачиваются слезы. 

Убираю его с себя, и он, как сытый, довольный кот, откатывается назад, потягиваясь, а я, наоборот, сижу к нему спиной и вытираю слёзы из-за того, что отдалась ему. Они текут по щекам, пока я сижу на полу голая, ощущая, как саднит между ног. Мне больно и горько от того, что с ним было так хорошо. 

Чувства тянут меня к ней как трясина, засасывают глубже, и оторваться получается только вместе с кожей, с кровью и шрамами, которые останутся после. Но, блядь, почему с ней иначе! Почему мир рядом с Ульяной кажется ярче, эмоции острее, а когда вдыхаю воздух, нет ощущения, что его не хватает?

Кончив, она уснула на какое-то время у меня на плече, и я пялился в холодный свет люминесцентных ламп на потолке в попытке разобраться в себе. Внутри меня царил хаос из разрозненных мыслей. Одна часть требовала, чтобы я продолжил начатое и с трезвым рассудком превратил её жизнь в ад, как она поступила с моей. Другая шептала оставить её рядом и никуда не отпускать, пока желание использовать в своих нуждах Бэмби не погаснет, освободив меня от болезненной зависимости от неё. Я же решил, что попробую совместить оба желания.

Ульяна выбралась из-под меня, и некоторое время я смотрел из-под ресниц на белоснежную кожу её спины, проступающие очертания позвонков и тонких рёбер. Она казалась такой хрупкой, беззащитной, и, увидев покрывшие её тело мурашки, я не задумываясь протянул к ней руку в намерении вернуть к себе и согреть. Бэмби начинает судорожно дышать, и я понимаю, что она плачет. В голове сразу возникает догадка о том, что это типичный способ манипулирования, и моя рука падает и сжимается в кулак.

– Я сделал тебе больно? – спрашиваю сухо, начиная одеваться. 

Ульяна проигнорировала вопрос, только повела острым плечиком и, не оборачиваясь, принялась собирать свои вещи. Натянув рубашку, она застёгивает её на уцелевшие пуговицы, которых не так много осталось, и вид у девушки весьма фривольный. Слёзы высохли, а растрёпанные тёмные волосы, блестящие карие глаза и припухший рот делают её невероятно соблазнительной. Я смотрю на неё, и моё дыхание вновь учащается, а в брюках становится тесно. На короткое мгновение она ловит мой взгляд, но быстро его отводит. 

Слёзы. К чему был этот спектакль, если она ни о чём меня не просит? Я недоуменно наблюдаю, как Ульяна, разгладив ладонями беспощадно измятую рубашку, направляется к выходу. Настигаю её в два шага и захлопываю не успевшую открыться дверь.

– Тебя никто не отпускал, – объясняю ей, хотя ни хрена не понимаю, что творю. 

– Скуратов, прекрати. Мне домой нужно, – произносит зло и оборачивается, меча молнии глазами.

– К муженьку своему недоделанному? – спрашиваю и чувствую к нему нескончаемую ненависть только за то, что все эти годы он находился рядом с ней. По моим подсчётам, они были вместе уже в том время, когда я отбывал наказание в колонии. Меня терзали догадки о том, что, наверное, она его любила, по крайней мере, испытывала к нему явно не дружеские чувства, ведь вышла она почему-то за него замуж, несмотря на то, что он ничего из себя не представлял. 

Много лет, с того дня, как в СИЗО на свидание со мной притащилась матушка, меня мучил один вопрос – почему Ульяна со мной так поступила. В тот день от матери я узнал, что брат покончил с собой, перерезав себе вены. Меня определили в другой следственный изолятор, и я пребывал в абсолютном вакууме, отрезанный от внешнего мира и информации, доходившей до меня только в той дозировке, что отмерял Хмельницкий. Серёга, тот еще долбоёб, попался милиции и ожидал суда за кражу какой-то тачки, которую он на спор пытался угнать по пьяни. Когда узнал об этом, думал, вышибу ему все зубы. Кроме него я больше никому не мог доверить заботу о Бэмби. 

Ещё до заключения под стражу я сумел собрать нужный компромат на Евстигнеева, а заодно и на Лебедева, с которым они зачастую промышляли в паре, и передал его Хмелю. Но, как оказалось, всё это было впустую. Мои действия не помогли брату, я зря потратил время на Вику, зря собирал улики на отца Бэмби и её несостоявшегося свёкра. Меня лишь слабо успокаивала уверенность Хмеля, что вскоре подполковник и судья повылетают со своих тёплых мест, а возможно, даже окажутся за решеткой. Только тогда я ещё не знал, как далеко распространяется власть Хмеля. Я видел документы, расписки, даже аудио- и видеозаписи, подтверждающие, что они подменяли улики, сажали кого надо, а кого не надо – отпускали за приличное вознаграждение, и многие знакомые мне зеки по сравнению с ними показались невинными созданиями.