Легенда об Уленшпигеле - Шарль де Костер

Она бросилась на помощь к мужу, но стражник не без риска для себя успел схватить ее.

Клаас так здорово отбивался и дрался, что ему наверняка удалось бы вырваться, если б на подмогу державшим его стражникам не подоспели те двое, с которыми говорила Сооткин.

Стражники связали ему руки и привели в кухню. Сооткин и Неле плакали навзрыд.

– Господин профос, – обратилась к нему Сооткин, – чем провинился мой бедный муж? За что вы ему руки скрутили веревкой?

– Он еретик, – отвечал один из стражников.

– Еретик? Мой муж еретик? – вскричала Сооткин. – Врешь, сатанинское отродье!

– Господь меня не оставит, – молвил Клаас.

Его увели. Неле и Сооткин, обливаясь слезами, пошли за ним следом – они были уверены, что их тоже позовут к судье. По дороге к ним подходили друзья-приятели и соседки, но, узнав, что Клааса ведут, связанного, по подозрению в ереси, с перепугу разбегались по домам – и скорей все двери на запор! Только некоторые из соседских девочек осмелились подойти к самому Клаасу.

– Куда это ты со связанными руками, угольщик? – спросили они.

– Бог не без милости, девочки, – отвечал он.

Клааса заключили в общинную тюрьму. Обе женщины сели на пороге. Перед вечером Сооткин попросила Неле сбегать домой посмотреть, не вернулся ли Уленшпигель.

Вскоре окрестные села облетела весть о том, что кого-то посадили в тюрьму за ересь и что следствие ведет инквизитор Тительман[115], настоятель собора в Ренне, которого все звали Неумолимый инквизитор. Уленшпигель жил тогда в Коолькерке и пользовался особым расположением одной пригожей фермерши, добросердечной вдовы, которая не могла отказать ему ни в чем из того, что принадлежало ей. Так, в неге, холе и ласке, жил он до того дня, когда подлый соперник, общинный старшина, подкараулил его при выходе из таверны и кинулся на него с дубиной. Однако Уленшпигель, дабы охладить боевой пыл старшины, столкнул его в пруд, откуда старшина еле выбрался – зеленый, как жаба, и мокрый, как губка.

Свершив этот славный подвиг, Уленшпигель принужден был покинуть Коолькерке, – опасаясь мести старшины, он со всех ног пустился бежать по дороге в Дамме.

Вечер был прохладный, Уленшпигель бежал быстро – ему хотелось поскорей домой. Он рисовал себе такую картину: Неле шьет, Сооткин готовит ужин, Клаас вяжет хворост, Шнуффий грызет кость, аист долбит хозяйку клювом по животу, чтобы ему что-нибудь перепало из еды.

Дорогой Уленшпигель повстречался с разносчиком.

– Куда это ты так мчишься? – спросил разносчик.

– В Дамме, к себе домой, – отвечал Уленшпигель.

– В городе небезопасно – реформатов хватают, – сообщил разносчик и пошел своей дорогой.

Добежав до таверны Roode Schildt, Уленшпигель завернул туда выпить стакан dobbelkuyt’a. Baes его спросил:

– Никак ты сын Клааса?

– Да, я сын Клааса, – подтвердил Уленшпигель.

– Ну так не мешкай, – сказал baes, – страшный час пробил твоему отцу.

Уленшпигель спросил, что он хочет этим сказать.

Baes ответил, что он еще успеет об этом узнать.

И Уленшпигель побежал дальше.

На окраине Дамме собаки, лежавшие у дверей домов, с лаем и тявканьем стали хватать его за ноги. На шум выбежали женщины и заговорили все вдруг:

– Ты откуда? Ты знаешь, что с отцом? Где мать? Тоже в тюрьме? Ой! Только бы не сожгли!

Уленшпигель побежал что есть духу.

Ему встретилась Неле.

– Не ходи домой, Тиль, – сказала она, – там именем короля стража устроила засаду.

Уленшпигель остановился.

– Неле! – сказал он. – Это правда, что отец в тюрьме?

– Правда, – отвечала Неле, – а Сооткин плачет на тюремном пороге.

Сердце блудного сына преисполнилось скорби, и он сказал Неле:

– Я пойду к отцу.

– Не надо, – возразила Неле, – слушайся Клааса, а он мне сказал перед тем, как его схватили: «Спаси деньги – они за печной вьюшкой». Вот о чем ты прежде всего подумай – о наследстве горемычной Сооткин.

Уленшпигель не послушал ее и побежал к тюрьме. На пороге сидела Сооткин. Она со слезами обняла его, и они вместе поплакали.

Когда стражники заметили, что вокруг Уленшпигеля и Сооткин столпился народ, они велели им убираться отсюда немедленно.

Мать с сыном пошли к Неле и, проходя мимо своего дома, стоявшего рядом с домом Неле, увидели одного из ландскнехтов, вызванных из Брюгге на случай беспорядков, которые могли возникнуть во время суда и казни, так как жители Дамме очень любили Клааса.

Ландскнехт сидел у двери, прямо на земле, и допивал водку. Как скоро он удостоверился, что вытянул все до последней капли, то швырнул фляжку и, вынув палаш, скуки ради принялся ковырять мостовую.

Сооткин, вся в слезах, вошла к Катлине.

А Катлина, качая головой, сказала:

– Огонь! Пробейте дыру – душа просится наружу.

Колокол, именуемый borgstorm (городская буря), призывал судей на заседание, и в четыре часа дня они собрались около Viershare, под сенью судебной липы.

Когда Клааса ввели, он увидел под балдахином коронного судью города Дамме, а по бокам и напротив расположились бургомистр, старшины и секретарь суда.

На звон колокола сбежалось видимо-невидимо народу.

Многие говорили:

– Судьи собрались здесь не для того, чтобы вершить правый суд, а чтобы выслужиться перед императором.

Секретарь объявил, что в предварительном заседании, имевшем место у Viershare, под сенью липы, суд, приняв в рассуждение и соображение донесения и свидетельские показания, постановил взять под стражу угольщика Клааса, уроженца Дамме, мужа Сооткин, урожденной Иостенс. Сейчас, прибавил секретарь, суд намерен выслушать показания свидетелей.

Первым был вызван сосед Клааса цирюльник Ганс. Приняв присягу, он сказал:

– Клянусь спасением моей души, свидетельствую и удостоверяю, что невступно семнадцать лет знаю предстоящего пред судом Клааса за человека добропорядочного, соблюдающего все установления нашей матери – святой церкви, и что никогда не изрыгал он на нее хулы, никогда, сколько мне известно, не давал приюта еретикам, не прятал у себя Лютеровых писаний, ничего об упомянутых писаниях не говорил и не совершал ничего такого, что дало бы основания заподозрить его в нарушении правил-законов империи. И в том да будут мне свидетелями сам Господь Бог и все святые его!