Поленька - Анатолий Никифорович Санжаровский

чего? — вдруг спросил из вечернего сумрака Митрофан. Митрофан брёл из школы. По пути насобирал в придорожных посадках елового сушняка, и сушняк вязанкой-горушкой дыбился у брата на спине. — Или у нас дома несчастье — таракан с печки свалился?

Антону было не до шуток. С пятого на десятое отмолотил про разбитое стекло, про коварство козлят.

— Они высосали всё! Я остался без монюшки. А я хочу!

— Хотеть можно бесплатно. Нечего было лопоушить! Нечего было мотать Борьку! Вот тебе за это отплата. И правильно сделали. Покукуешь вечерок без молочка.

— Ка-ак правильно? Я хочу!

— А где я тебе возьму? Выпляшу, что ли? Жди теперь, синьор Подсолнух, до утра. Не помрёшь?

— Была б охота!

— Ну и молодцом. А по монькиной части не горюй. Нету моньки — смотри красивую книжку!

Митя сбросил вязанку, подал из полотнянки сумки нарядную книжицу. Сдержал слово, принёс!

Митя сбегал за огнём к Батломе, зажёг коптушок.

Выбившись из сил, Митя волоком потащил вязанку к сараю, стал рубить сушняк. А тем временем Антон заткнул низ высаженного окна подухой. Подсел к коптушку с книжкой.

Книжка была очаровалка. Мальчик в нетерпении подтолкнул коптушок к самым глазам, ещё ниже припал к книжке, почти лёг на стол.

Крошечное, болезненно-чахоточное пламя, хило выбегавшее по ватному жгуту с потрескиванием из пузырька на полноготка, зарадовалось, увидев, как над ним свесился угол косынки. Пламешко озоровато качнулось, будто разогналось, вытянулось, подпрыгнуло. До косынки не доплеснулось. С досады упало, сжавшись гармошкой, уменьшившись вдвое, однако вдвое и потолстев. С минуту оно завистливо косилось на косынку, точно кумекало, как её достать. Сил подпрыгнуть повыше не было ни граммочки. Оно пошатывалось, словно молило про себя, чтоб подбросил его ветерок, и тут Борька, лучезарно взлетевший с лавки на стол, приплавил упругий вихрь. Вихрь дуря подкинул пламя, оно успело ухватиться за край косынки. Сам вихрь сразу же отлетел вместе с Борькой, вознеся того уже на тумбочку.

Косынка загорелась. Мальчик не понял, откуда это огонь, да ему и не до выяснений было за интересной книжкой. Он повеселел, что стало светлей, ярче. Теперь куда лучше рассмотришь картинки. В новое мгновение он почувствовал, как огонь жжёт в правый висок, послышал, как навспех затрещали на нём волосы.

С диким воплем стриганул он на крыльцо. Всё окрест осветилось живым факелом, и Аниса — шла с тяжёлым ведром от родника — в ужасе выронила ведро. Ведро кувыркнулось, вода с сердитым змеиным шипением побежала впереди неё.

— А-а, Господи! — со стоном кинулась Аниса к мальчику.

Она не знала, как поступить. Бездумно сдёрнула с себя фартук и ну размахивать, ладясь сшибить ветром пламя. Но оно ещё злей подымалось шапкой. Тогда Аниса ударила растопыренной пятернёй по пламени. Оно осклабилось, село. В следующий миг косынка корчилась в огне уже на полу, Аниса зверовато топтала её ногами.

— А малахольный ты мужилка! Вот божье наказанье! Ты ж дом мог спалить! Ты про то подумал, глупендяй? — укорно ткнула она его двумя пальцами в лоб, и под вскрик мальчика это её прикосновение навсегда впечаталось над правой бровью. Впрочем, отметина её легла, может, и раньше, когда угарно хватила всей пятернёй по горящей на голове косынке.

— Ох! Что ж я, чумородина, делаю? Тутоньки посгорело всё! До корня! — Она горько сморщилась, всматриваясь в лоб.

Из жалости к себе мальчик залился навзрёв.

Аниса внесла его в комнату, усадила на лавку. В спешке стала жевать жареные кабачковые семечки, что остались у неё со вчера.

— Сожжено не огнём, а золою. Золою… — ласково уверяла. Подула над бровью, приложила прямо изо рта кашицу. Повязала полотенечком, добавила заговорщически: — Где был огонь, будь песок, будь песок…

Вошёл Митя с охапкой нарубленных дров.

— Ты чего, — спрашивает Антона, — весь перевязанный, как битый немой?[57]

Антон не говорил за слезами. Аниса сама рассказала, как задавила пожар. Под конец попросила:

— А покажи, праченька, как ты беленько отстирал то, что замочил даве. Покажь, как устарался.

Митя потускнел.

— Забыл… Я не стирал ещё…

— Да оно всё в воде погниет! Давай я ментишком!

— Не-е… Сёни, теть Ань, постираем. Завтра выходной, в школу не бежать. Сёни постираем, а завтра с утра на речке отполоскаем. Не переживайте. И без нас в хлопотах купаетесь…

— Давай. Я скоренько.

— Не-е…

— Оха! Какой же ты… — В ней закипала хмурая злость. — Ни рыба ни мясо ни кислые щи. Ну… Подай Бог здоровья кнуту да хомуту, а лошадь довезёт!

Аниса ушла.

Митя накипятил воды, из-под койки выволок на середину комнаты корыто. Достирывать Мите помогал Глебша.

Во всё мамино отсутствие Митрофан важничал, был чересчур весь строгий. Полагал, раз тебе доверили вести дом, так и будь серьёзный, солидный. С проголоди Глеб с Антоном просили нажарить кукурузы, а он ни в какую.

— Мама велела берегти от вас, коркоедов, кукурузу. Это на крайнюю случайность. На самую горячую!

Кукуруза хранилась в скрыне, в кованом сундуке, в котором везли на разукрашенном свадебном поезде Полино приданое, когда выходила замуж. Везли из Собацкого в Новую Криушу. Потом семья держала в этой скрыне, подпоясанной жестяной лентой, дорогие вещи. Вещи поменяли на зерно. Сундук опустел. В него и ссыпали выменянные последние пуда два кукурузы, ссыпали вперемешку с соей.

В первый же день, как остались без мамы, Митрофан нацепил на сундук хитрый замок. Ни Глеб, ни Антон не могли открыть. Спать теперь Митрофан не ложился на койку, всё лез для надёжности на сундук, плутовато лыбясь братцам. Дескать, народишко вы тё-ёплый, только зевни, сейчас же панихиду и отслужите!

Братцы уныло кисли. Попробуй тут отлучи хоть зернинку.

Но сегодняшняя Антошкина беда умягчила строгого хозяйчика. Подобрел, сам назвался:

— Жарь, братухи, кукурузу, сою! Сколько душеньке завгодно! Пойду позову на пир своего Пегарька.

Весь вечер весело жарили, ели. Митя подмигивал погорельцу Антоше, ласково допытывался:

— Что это ты напираешь на одну сою?

— А на две я не умею! — отмахнулся Антон.

— Медвежья хворь не проймёт?

Митрофан объявил, что ляжет не на сундуке, а вместе со всеми на одной койке. И добавил:

— Сымаю с кукурузы охрану! А ты, Пегарёк, дуй к маманьке.

Жадобистый Петька Пегарьков, Митин корешок, замялся. Он не верил, что царское пиршество могло состоять лишь из двух блюд, из кукурузы и сои. «Наверняка у них наприпрятано за глаза ещё чего-нибудь. Я за порожек, они без меня и утрескают! Не на того запали!»

Притворяшка заскулил:

— Я боюся один бегти домой… А ну чикалки[58] напанут? Можно, я у вас сночую?

— У нас всё можно! — свеликодушничал