Падение Стоуна - Йен Пирс

— Разумеется, нет.

— Я назову тебе человека, который может достать его для тебя.

— Да не хочу я револьвера.

— Тебе виднее. Но он может тебе понадобиться.

— А кто они такие?

Хорошая и плохая стороны Хозвицки вступили в борьбу за его совесть, и ему пришлось нелегко. Он не отвечал очень долго. Собственно говоря, он вообще не ответил. Вместо того вытащил записную книжку, вырвал листок и что-то нацарапал на нем.

— Вот, — сказал он, — помогать тебе я не собираюсь. Пойди туда и порасспрашивай. Это все, что я для тебя сделаю.

На листке был написан адрес. Клуб анархистов, 165, Джубили-стрит.

Те, кто забыл, каким был Лондон до войны, или вообще его не знал, сочтут самую идею дикой. Клуб анархистов. Большинство знает «Реформ» или «Атенеум», и когда они думают о клубах, то представляют себе кожаные кресла, портвейн и сигары. Бесшумных официантов, скользящих вокруг с серебряными подносами. Мысль об анархистах в таком окружении вызывает невольную улыбку.

И все-таки такой клуб существовал, хотя его закрыли, когда началась война, и снова он так и не открылся. Более того: он пользовался популярностью. В те дни Ист-Энд бурлил революцией: волна за волной иммигрантов накатывалась туда, принося евреев, националистов и революционеров, бежавших от властей в России или где-нибудь еще. И возникло большое напряжение. С одной стороны, это делало Британию крайне непопулярной в тех странах, которые предпочитали видеть своих революционеров мертвыми или в тюрьме. С другой стороны, множество людей, ищущих работу, раздражало наших собственных чернорабочих, когда их теснили с жильем, а заработную плату снижали. Но одно правительство за другим не желало принимать никаких мер. Нанимателей прельщала дешевая рабочая сила, и, подозреваю, министерству иностранных дел нравилось дергать за носы заграничные самодержавные правительства. Таким образом, они заключили своего рода пакт с нежеланными гостями. До тех пор пока последние не будут вызывать беспорядки в Англии, они вольны замышлять какие угодно кровавые бойни в своей родной стране. Тем не менее власти, насколько было в их силах, недремлющим оком следили за происходящим. Правда, как я знал, ничего, собственно, и не происходило. Эти латыши, и поляки, и пан-славяне, и русские, и кто там еще не только говорили на большом разнообразии языков, а часто и на загадочных диалектах, но они к тому же словно бы меняли имена с ошарашивающей быстротой. Несколько судимых преступников именовались только кличками — Слон, Жирняга, Кирпичник, — потому что власти понятия не имели, кто они такие.

Беда с революционерами заключается в том, что, привыкнув противостоять своим властям, они кончают противостоянием всему и вся. Иными словами, не успевала партия возникнуть, чтобы, например, утвердить принципы марксистского социализма или анархистской свободы в освобожденной Литве, как она тут же распадалась на две по вопросу о том, что, собственно, такое социализм или анархизм. Или даже — что такое Литва. Вот так образовался Клуб анархистов. Взаимное братское отвращение приостанавливалось на время пребывания членов в его пределах. Там можно было услышать речи на всяческие темы, обязательно страстные и нереалистичные. Подходя к клубу в этот вечер (я проехал на омнибусе с Флит-стрит до Коммершиел-роуд и зашагал по Джубили-стрит), я старался вообразить лорда Рейвенсклиффа в шелковом цилиндре и кашемировом пальто, якшающегося с подобной публикой. Мне это чуть было не удалось, но в конце концов я сдался. Полнейший абсурд!

Клуб вонял, но не сильнее большинства пабов, а шума в нем было заметно меньше, но знобко и не слишком чисто. Анархисты не одобряют уборку, предоставляя ее своим женщинам, а в целом найдется мало женщин, настолько преданных великому делу, чтобы стряпать, прибирать, слушать риторику и подстрекать к революции, причем все это одновременно. По моей прикидке, в большой комнате находилось около тридцати мужчин и только четыре женщины. Все выглядели неряшливо и жалковато, и хотя некоторые претендовали на щеголеватость — нафабренные усы и петушиная походка, — в большинстве они казались пришибленными и двигались с опаской. Имитация кровожадных убийц не слишком убеждала. Все были иностранцами. По моей догадке, многие были евреями, причем не похожими на юнионистов или синдикалистов, о которых я писал в свои трудовые дни. Мало кто выглядел трудящимся; они не стояли и не двигались, как люди, работающие руками и телом. Вдобавок, судя по их виду, питались они значительно хуже: такие землистые лица!

— Могу я вам помочь? — Настороженный голос, сильнейший акцент.

Передо мной стоял коротышка без пиджака и воротничка, опасливо глядя на меня. И неудивительно. Одет я был, разумеется, не по моде, однако здоровый цвет моего лица и отсутствие заплат на одежде неопровержимо свидетельствовали, что я, во-первых, англичанин, а во-вторых, ни с какой стороны для этого места не подхожу.

— Я рассчитывал встретиться здесь с другом, — сказал я. — Стефаном Хозвицки. Вы его знаете?

— Знаю, но сейчас его тут нет, — ответил коротышка, слегка расслабляясь. Видимо, имя Стефана служило своего рода паспортом, гарантией моих добрых намерений. Любезно с его стороны, но таинственно. Если я не слишком вязался с обстановкой здесь, это, на мой взгляд, относилось и к Хозвицки.

— Вы тут прежде не бывали, — сказал коротышка. — Кстати, меня зовут Иозеф. Добро пожаловать.

— Спасибо. Меня зовут Мэтью Брэд…

Он поднял ладонь.

— У нас фамилий нет, — сказал он с улыбкой. — Это не по-товарищески, а к тому же очень многие не хотят их называть. Так что Мэтью будет в самый раз. — Его губы дернулись в улыбке, пока он наблюдал, как я стараюсь выглядеть по-товарищески.

Я проникся к нему симпатией. Он был низкого роста — всего лишь около пяти футов четырех дюймов, — чахлым, плохо питающимся, скверно одетым и далеко не здоровым. Все время его руки нервно подергивались, будто он старался стягивать перстни с пальцев, но в остальном он был неподвижен и спокоен. Его глаза, следящие за мной сквозь толстые линзы очков, казались добрыми и немного печальными.

— Вы пришли на собрание?

— Э… да, пожалуй. Правду сказать, я не совсем уверен, почему я тут.

— У товарища Стефана, конечно, есть свои причины.

— Я уверен, у товарища Стефана они есть, — сказал я и возгордился, что сумел подавить улыбку. Только потому, что растрогался. Хозвицки, как я упоминал, был не слишком дружелюбен. Он никому не доверял, а симпатизировал и того меньше. И порекомендовать мне пойти сюда, где он, конечно, знал, я услышу, как его называют товарищем Стефаном, значило подвергнуться риску стать мишенью насмешек или того хуже, если я расскажу про это в «Короле и ключах». Да, это был жест. Не совсем прямое предложение дружбы, но, вероятно, близкое к тому, что мне или кому-нибудь еще будет когда-либо предложено.

— Могу я спросить, кто сегодня выступает?

— О! — сказал он. — Товарищ Кропоткин.

Анархист-аристократ. Русский революционер. Анархист-князь. Сколько титулов нафантазировали авторы передовиц в «Дейли мейл», набившие руку в таких вещах. Странный тип по всем отзывам: подлинный русский князь, который предался сельскому коллективизму и революции. Он попал в тюрьму в России, был вышвырнут из Швейцарии, Франции и Америки и причалил в уютной части Брайтона, где совершал длинные прогулки со своей собакой и был абсолютно мил со своими соседями, когда не призывал повесить их на ближайшем фонаре.