Жизнь Пи - Янн Мартел

Тут я заметил, что другие рыбы, сновавшие вокруг плота и шлюпки, разом исчезли. Верно, почуяли, какая печальная участь постигла корифену. Я поднажал. На шум возни того и гляди слетятся акулы. Но рыбина сопротивлялась как черт. У меня уже свело руки. Каждый раз, как только я подтаскивал ее поближе к плоту, она начинала биться с таким неистовством, что я сдавался и немного стравливал леску.

В конце концов мне удалось втащить ее на плот. В длину она была больше трех футов. Ведро тут не годилось. Разве что нахлобучить ей на голову вместо шляпы. Я удерживал рыбину, упершись в нее коленями и придерживая руками. Это была сплошная корчащаяся груда мышц, до того огромная, что даже когда я навалился на нее всем телом, из-под меня все равно торчал ее хвост, которым она нещадно колотила по плоту. Корифена брыкалась подо мной, как необъезженный мустанг под ковбоем. Я вошел в раж, почувствовав себя победителем. Корифена с виду просто прелесть – огромная, мясистая и гладкая, с выпуклым лбом, выдающим в ней упорство, с длинным спинным плавником, торчащим кверху, как петушиный гребень, и с глянцевой чешуей. Мне казалось, что, совладав с таким великолепным противником, я схватил судьбу за рога. Сокрушив рыбину, я бросил вызов морю и ветру в отместку за все кораблекрушения в мире и за все невзгоды, выпавшие на мою долю. «Спасибо тебе, Господь Вишну. Спасибо! – воскликнул я. – Когда-то ты спас мир, обернувшись рыбой. А теперь ты спас меня, опять же превратившись в рыбу. Спасибо тебе, спасибо!»

Убить ее было просто. Я бы вовсе не стал себя этим утруждать – в конце концов, поймал-то я ее для Ричарда Паркера, так что теперь его забота разделаться с ней со свойственной ему ловкостью, – если б не крючок, который она заглотила. Я радовался, что поймал корифену, но если на крючок попадется еще и тигр, тогда мне уж точно будет не до веселья. Я немедленно взялся за дело. Схватил обеими руками топорик и со всего маху шмякнул рыбу обухом по голове (зарубить ее лезвием я бы не смог – не хватило бы духу). Перед тем как издохнуть, корифена выкинула самый невероятный фортель: она вдруг стала переливаться всеми цветами радуги – быстро-быстро. Цепляясь за жизнь, она синела, зеленела, краснела, золотилась, а то вдруг начинала сверкать холодным неоновым светом. И мне действительно казалось, что я убиваю живую радугу. (Лишь потом я узнал, что чудесный переливчатый окрас появляется у корифены только перед смертью.) Наконец она замерла и поблекла – теперь можно было достать крючок. Я даже ухитрился выдернуть с ним и кусок наживки.

Вы, верно, немало удивились, с какой легкостью слезы по задушенной тайком летучей рыбе у меня обернулись радостью, когда я до смерти забил обухом корифену. Свои сомнения и горе в первом случае я мог бы объяснить тем, что воспользовался оплошностью летучей рыбы, не рассчитавшей траекторию полета, а огромную корифену я выудил совершенно сознательно – и потому так обрадовался улыбнувшейся мне удаче, хотя и старался не потерять голову от радости. Но истинная причина в другом. Она проста и ужасна: человек ко всему привыкает, даже к убийству.

И вот с чувством гордости, свойственной любому удачливому охотнику, я стал подтягивать плот к шлюпке. Мало-помалу, очень медленно, я подвел его к самому борту. И, поднапрягшись, перебросил корифену в шлюпку. Она тяжело шлепнулась на дно – к вящему недовольству и не меньшему удивлению Ричарда Паркера. Сперва до меня донеслось трубное сопение, а после – громкое чавканье. Я оттолкнулся от шлюпки, не забыв, однако, несколько раз свистнуть в свисток, чтобы напомнить Ричарду Паркеру, кто с такой любезностью подбросил ему свежатинки. Но тут остановился, решив прихватить с собой несколько галет и жестянку с водой. Пять летучих рыб, угодивших в ящик, уже издохли. Я оторвал у них крылья и выбросил, а тушки завернул в священное, окропленное рыбьей кровью одеяло.

Пока я сам отмывался от крови и промывал рыболовные снасти, раскладывал все по местам, а потом сел ужинать, наступила ночь. Тонкая облачная пелена затянула и звезды, и луну, – все погрузилось в непроглядную тьму. Я устал, хотя все еще не мог прийти в себя после того, что пережил за последние часы. Труд – штука чрезвычайно полезная: благодаря труду я и думать забыл про себя и про свое отчаянное положение. Спору нет, коротать время за рыбной ловлей куда лучше, чем плести веревки или играть в подглядки. И я решил, что утром, как только рассветет, снова буду рыбачить.

Я засыпал – сознание мое угасало, мерцая разноцветными бликами, как та умиравшая корифена.

В ту ночь я спал беспокойно. Незадолго до рассвета, отчаявшись снова заснуть, я приподнялся на локте. И стад украдкой следить за тигром. Ричард Паркер тоже маялся. Он то стонал, то рычал и все метался по шлюпке. Зрелище не из приятных. Я призадумался. Уж не проголодался ли? Вряд ли, а если да, то не так чтоб уж очень. Может, пить хочет? Язык у него хоть и вываливался из пасти, но сам он дышал вроде бы ровно. Брюхо и лапы – сыроватые. Только малость пообсохли. Верно, в шлюпке осталось не так уж много воды. А стало быть, скоро он действительно захочет пить.

Я глянул на небо. Облачная дымка рассеялась. Лишь далеко на горизонте маячили облачка, а так небо было чистое. Значит, дождя не жди – день снова обещает быть жарким. Волны катили по морю вяло-вяло, словно в предчувствии неизбежного зноя.

Я сел, прислонясь спиной к мачте, и стад раздумывать, как нам быть дальше. На галетах да рыбе мы еще протянем. Но что делать с водой – вот вопрос. Ее кругом сколько угодно, только все без толку: уж больно соленая. Впрочем, пресную воду можно разбавлять морской – только сперва надо раздобыть побольше пресной. Жестянок на нас обоих едва ли хватит надолго – да и, честно сказать, мне не очень-то хотелось делиться с Ричардом Паркером своими запасами, – а рассчитывать на дождевую воду неразумно.

Оставалось одно – полагаться на солнечные опреснители. Я поглядел на них с сомнением. С тех пор как они болтаются в море, прошло два дня. И один из них, как я заметил, успел прохудиться. Я подтянул линь – проверить, что с ним случилось. И поддел конус. Потом без всякой надежды пощупал под водой водозаборный мешок, скрепленный с круглой плавучей камерой. Тот, как ни странно, оказался полный. Я даже вздрогнул от неожиданности. Но мигом взял себя в руки. Скорее всего, туда попала морская вода. Я отцепил мешок и, следуя инструкции, немного его наклонил, а опреснитель развернул так, чтобы в него не могла просочиться вода из-под конуса. Затем закрыл два крохотных вентиля на соединении с мешком, отцепил мешок и вытащил его из воды. Прямоугольный, из плотного, мягкого желтого пластика, с мерными делениями с одной стороны. Я попробовал воду на вкус. Потом еще разок. Пресная.

– Милая моя морская коровка! – глядя на опреснитель, воскликнул я. – Вот так удой! Молоко просто чудо! Правда, немного отдает резиной, а так грех жаловаться. Ну, гляди, как я пью!

Я осушил мешок за один присест. Он был почти полный – а вмещался в него целый литр. Зажмурившись от удовольствия и переведя дух, я подвесил мешок обратно. Потом проверил остальные опреснители. Вымя у каждого было полным-полно. Я слил весь удой, больше восьми литров, в ведро для рыбы. Эти хитроумные устройства, опреснители, отныне стали мне столь же дороги, как скотина для крестьянина. И то верно: вытянувшись дугой и мерно покачиваясь на волнах, они и впрямь походили на пасущихся на лугу коров. Я позаботился о них на славу – проверил, чтобы в каждом было достаточно морской воды и чтобы конусы с камерами были надуты плотно.