Летом сорок второго - Михаил Александрович Калашников

о войне в Russia. Зато от него я узнал, что не он первым в нашем роду посетил ее. Его дед стоял под крепостью Sevastopol и вернулся с беспалой правой рукой. У него остался лишь корявый обрубок вместо большого пальца. Дед прихватывал ложку этим огрызком и шутил за обедом: «Спасибо «русской щедрости», она спасла мне жизнь». Так он называл картечь, что пометила ему руку и отправила домой. Счастливец… Мне же предстоит вернуться вовсе без пальцев, я их совсем не чувствую… генерал Moroz отгрыз их… Хотя кто сказал, что я вернусь?

Но и прадед не был первым гостем в Russia. Он рассказывал моему отцу о своем деде, который ушел на восток с армией Наполеона и не вернулся. Видно, и я повторю его судьбу. Объединенная Европа в четвертый раз пошла в поход на русскую берлогу… итог всегда одинаков…

Бедная Элиза… Бедный кроха Эдженио…

Глава 33

Командир танка, выделенного отделению Федора Безрученко, проводил инструктаж для пехотинцев:

– Значит, так. Слушать всем. Сержант, тебя тоже касается. На танк садятся максимум пять человек, поэтому первую пятерку посадишь к Терещенко, сам влезешь на мою броню с теми, кто останется. Сейчас – внимание! Когда движемся – сбоку от танка не прыгать. Машина будет маневрировать, уходить от снарядов. Бывали случаи, когда танковый десант попадал под гусеницы своих же танков. Так что смотрите: спрыгивать только позади танка. Прячьтесь за башней. Когда подъедем к окопам, десантируйтесь прямо им на головы да берегите свои. Сержант, рассаживай людей.

Федор, держась за железную скобу, приваренную к броне танка, глядел по сторонам. За их взводом показались другие взводы и роты. Танки ползли по степи, выплывая из-за проволочных сетей. Поле покрылось разрывами – немец начал пристрелку. Люк на башне откинулся, из него показалась голова командира.

– Боязно, сержант? – весело спросил он. – Держись, сейчас вилять начнем.

Крышка люка захлопнулась, похоронив под собою голову командира, и через секунду танк сделал крутой вираж. Снаряд разорвался в десятке шагов от машины. На броню посыпались комья мерзлой земли, снежные глыбы и осколки. Боец, сидевший позади Федора, вскрикнул.

– Ранен, Булыгин? – не оборачиваясь к нему, выкрикнул Федор.

– Кажись, ага…

– Держись за скобу! Не прыгай, под гусеницу угодишь!

Встав на ноги и приподнявшись над башней, Федор заглянул на другую сторону. Увидев каски двух других бойцов, он прокричал:

– Целы там?

– Порядок! – донеслось из-за башни.

Танк ловко маневрировал. Чем ближе подходил он к чужим окопам, тем гуще ложились снаряды в цепи советских машин. Федор заметил, как вспыхнул один танк, и с него на землю посыпались люди. Следующей секундой его барабанные перепонки чуть не разорвало от хлесткого удара. В первое время сержант даже не понял, что произошло, но когда повернул голову – не поверил глазам. Башни на танке не было. Железная болванка, пущенная из немецкого штурмового орудия, начисто срезала ее. Двух бойцов из отделения Федора, что сидели по ту сторону, смело оторванной башней. Федор невольно заглянул внутрь танка и увидел кресло командира, а в нем две человеческие ноги. Башня осталась лежать позади, опрокинутая набок. Из нее выпал безногий, разрезанный пополам командир танка. Заряженный пылом боя, он не умер, он кричал, махал руками, полз на животе, орошая снег двумя кровавыми шлейфами, и отдавал приказы своим танкистам.

Люк механика-водителя откинулся, из чрева танка выросло чумазое лицо в шлемофоне.

– Прыгай, сержант! – крикнуло лицо. – Не видишь, отвоевались мы!

Федор кивнул своему оставшемуся бойцу и прыгнул вслед за ним на снег. Танки, проскочив линии вражеских траншей, смяли гусеницами досаждавшие низкорослые пушки. Дело было за пехотой. Перед залегшими цепями танкового десанта поднялся тонкий политрук в светлом дубленом полушубке. Цепи рванулись в атаку. Федор вскинул к плечу автомат и, выпустив короткую очередь, почувствовал, как ресницы слиплись от осевшей на них пороховой гари. Он бежал, стреляя на ходу, чувствовал, как огромный организм батальона несется неудержимой волной. Наступило время толпы, когда самый робкий боец становится обладателем львиного сердца.

Вражеская мина разорвалась позади Федора. Сильный толчок в спину опрокинул его лицом вниз. Лежа в холодном снегу, сержант чувствовал, как горит его тело, изрешеченное осколками. С усилием подняв голову, Федор убедился, что батальон достиг вражеских окопов, и там началась страшная рукопашная. Он видел, как души погибших, вырываясь из тесных окопов, продолжают сражаться, цепляясь друг другу в глотки и грызя кулаки, не в силах избавиться от ненависти, напитавшей их тела. Видел он это или думал, что видит, теряя сознание и проваливаясь в небытие…

Под вечер Федора нашла санитарная команда, доставила в санбат. Обходя носилки с примерзшими пятнами крови, доктор слушал фельдшера, женщину с полуседыми кучерявыми волосами и крючковатым носом. Подойдя к Федору, она произнесла:

– Черепно-мозговая. Плюс поражение спины и ног.

– Шансы?

– Практически безнадежен. Фрагменты стального шлема вошли в голову вместе с осколками.

– М-да, может, к профессору Розенбергу на стол?

– Вряд ли спасет даже профессор. Долго пролежал в поле, поздно доставили к нам. У Розенберга и так скальпель остывать не успевает.

– Да, парень тяжелый. Скажите санитаркам, чтоб повязку ему сменили. Что там дальше?

За сотни километров от полевого санбата не знало покоя материнское сердце. Ирине снился сон. Во дворе ее дома собралась толпа. Люди все чужие и незнакомые. Посреди народа на табуретках выставлен гроб, а рядом – могильный крест. Ирина подошла и самостоятельно опустилась в домовину. Подняв голову, она попыталась прочесть надпись на кресте, но на глаза ее налетела мутная пелена… Надписи не видно… Одно Ирина знает точно, что там не ее имя. «Ведь крест-то не мой!» – сказала она во сне. «Зато нести тебе», – ответил твердый голос из толпы.

Услышав это, Ирина проснулась и вскрикнула:

– Федю убили!

Через время пришло извещение с печатью: Федор скончался от ран. В доме поселилось неутешное материнское горе вперемешку с тонкой надеждой на чудо. Слышала Ирина о случаях, когда возникала путаница с документами на фронте и возвращались к матерям их трижды оплаканные сыновья. И жила бы несчастная русская баба этой надеждой до самых последних дней своих, если бы не вернулся в Дуванку после войны их