Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

с точки зрения функциональности, и с точки зрения психологических характеристик. Да и иконографически они скорее похожи, чем своеобразны: Гамаюн «поет в безвестном», Сирин «поет о счастье», Гамаюн — голубая птица, Сирин — светлая… Обе они — птицы райские и волшебные[465].

Как кажется, из этой традиции опосредованно исходит и «Птица Гамаюн» Любови Столицы (1910). Правда, рай здесь сужается до личного комфортного пространства, в котором можно с упоением предаваться счастью любви, причем откровенно лесбийской. Анатомия у этой «птахи-девушки» вполне васнецовская («А лицом и грудью — дева…»), окрас же — бальмонтовский («Голубое — в перьях — чрево…»). Ну а пение «голубой Гамаюн» настолько обольстительно, причем не только для лирической героини стихотворения, но и для представителей мужского пола («Зазывали всех, кто юн, — Королевичей — В рай наш девичий…»), что невольно напрашивается сравнение с Сиреной, на худой конец — с Сирином:

В рай мой, розовый от света

И от яблонного цвета,

Прилетала раз она

И, пока текла весна,

Пела, милая,

Синекрылая…

Голубое — в перьях — чрево,

А лицом и грудью — дева,

Мягче нет ее хвоста,

Нет улыбчивее рта,

Гуще — волоса,

Слаще — голоса…

От него — играли грозы,

И лазоревые розы

Зацветали по тропам,

И любилось голубям,

И плясала я,

Лада шалая!

А когда брала усталость,

К ней, лукавая, я кралась

И, поймав в тени куста,

Целовала вдруг уста

Еле рдяные,

Пеньем пьяные.

Ах, как мы с тобой смеялись,

Как мы в зелени качались,

Голубая Гамаюн!

Зазывали всех, кто юн, —

Королевичей —

В рай наш девичий…

Птаха-девушка, ты пела,

Улыбая лик свой белый,

Сладкой капая слюной,

Обнимаючись со мной…

Как любила я

Песни милые![466]

Открыто на древнерусскую книжность ориентируется И. Н. Голенищев-Кутузов в эмигрантском стихотворении «Памяти Е. В. Аничкова» (1937), посвященном знатоку фольклора и язычества. Правда, Сирин с Алконостом манят не на Макарийские острова, не в светлую даль будущего; они поют о мире ушедшем и из мира ушедшего, погребенного «под слоем мертвой пыли», оживляя и воскрешая его:

Вот книги старые под слоем мертвой пыли.

Не славит их народная молва.

Сперва не поняли, а после позабыли

Их мудрые и вещие слова.

Через столетия звучит их голос снова,

И прошлого приподнялся покров.

Иносказания тончайшая основа

Цветами заткана земных лугов.

Там пенье Сирина и песни Алконоста,

Там хоровод идей и дум былых,

Там мертвецы вселенского погоста

Являются, как встарь, среди живых.

Из старых книг, из тайников былого

Ты новое откроешь миру слово[467].

* * *

Приведем еще ряд примеров освоения народной традиции в русской поэзии XX века, ограничившись минимальными к ним пояснениями.

На ту же традицию, что и Бальмонт, ориентируется близкий по поэтике и мировосприятию к символистам мистик и визионер Даниил Андреев, для которого Сирин, Алконост, Гамаюн — благие существа духовного мира, населяющие и оберегающие «Небесную Россию» и «Небесный Кремль».

Те же, кто были гениями и вестниками на Земле, продолжают после искуплений, просветлений и трансформ свое творчество здесь, в затомисах. Возрастает блаженство самих гамаюнов и сиринов, когда они видят те эпопеи, которые творят там великие души, прошедшие в последний раз по земле в обликах Державина и Пушкина, Лермонтова и Гоголя, Толстого и Достоевского, Рублева и Сурикова, Глинки и Мусоргского, Казакова и Баженова. Светящиеся волны невообразимых звучаний взмывают местами как бы из сердца небесных гор: они водворяют душу в состояние такой духовной отрады, от какого разорвалось бы земное сердце, и, поднимаясь и меняясь, подобно славословящим облакам, опускаются в любви и тишайшей радости, —

пишет он в «Розе Мира»[468].

В космогонии Даниила Андреева райские птицы являются инвариантами Ангелов, Архангелов и Начал христианской ангелологии:

Сакуала Ангелов Высшего Круга венчается миром Начал, творящих материальность затомисов, и Архангелами — теми самыми, кем становятся после трансформы сирины, алконосты и гамаюны Рая, Эдема, Монсальвата, Жюнфлейи и Святой России — всех затомисов христианских метакультур. Они творят материальность миров «Высокого долженствования»[469].

Некоторая, мягко говоря, нетрадиционность подобного построения ангельской иерархии, первой ступенью которой оказываются райские птицы, заставляет Даниила Андреева сделать оговорку:

Знаю, что излагаемое совершенство не совпадает с традициями христианской ангелологии, несмотря на общность названий. Мне жаль, что это так. Но я пишу не от себя и не могу вносить изменений до тех пор, пока на это не укажет единственный Голос, которому я доверяю полностью[470].

Однако в контексте интересующей нас темы особенно важным кажется то, что духовидец Даниил Андреев указывает не мистические источники своего вдохновения («единственный Голос»), а вполне реальные — народные легенды, позволившие увидеть в райских птицах «будущих ангелов»:

В затомисах, кроме синклитов, обитают еще и другие существа: будущие ангелы. Это чудеснейшие творения Божии, и если мы вспомним сиринов и алконостов наших легенд, мы приблизимся к представлению о тех, чье присутствие украшает жизнь в затомисах Византии и России: к представлению о существах, предопределенных стать потом «солнечными архангелами». В других затомисах обитают иные существа, не менее прекрасные[471].

В русле своей космогонии и под влиянием устных и книжных источников Даниил Андреев вводит образы райских птиц в «поэтический ансамбль» «Русские боги», в главу первую «Святые камни» (раздел II. «У стен Кремля»):

Великих дедов возблагодарим,

Помянем миром души славных зодчих:

Они вложили в свой Последний Рим

Всю чистоту и свет преданий отчих.

Но мы ли свет грядущий предварим?

Он загорится в новых средоточьях,

И станет тусклым в радуге его

Вот это каменное естество.

Всепонимающ, ласков, ясен, мирен,

Блаженный город вознесется тут

Без крепостей, застенков и кумирен,

И новым цветом камни прорастут.

И Алконост, и Гамаюн, и Сирин —

Все духи рая дивно запоют,

И сквозь реченья новой литургии

Услышит