Обратная сила. Том 2. 1965 - 1982 - Александра Маринина

У Орлова было множество знакомых, некоторые из них становились близкими приятелями, но именно приятелями, а не друзьями. Потому что с друзьями можно поделиться всем. А разве он, бывший Михаил Штейнберг, может себе это позволить? Внешне общительный, обаятельный, улыбчивый, Александр Иванович Орлов был на самом деле страшно одинок.

А потом грянул гром: дело Рокотова, Файбишенко и Яковлева. Ходили слухи, что Хрущев, узнав об аресте группы валютчиков, воскликнул: «Ах, опять эти евреи?!» Действительно ли генсек это произнес или нет, уже не так важно, потому что все дальнейшие события подтвердили: законности в этом государстве как не было, так и нет, и верить в силу закона так же глупо, как верить вообще любым обещаниям и декларациям властей. Существует непреложное правило: преступник осуждается по тому закону, который действовал на момент совершения преступления, и никак иначе. Если в момент совершения деяния оно преступным не считалось, то ни о каком привлечении к ответственности речи быть не может, даже если прямо на следующий же день данное деяние включили в уголовный кодекс и признали тяжким. Это правило действует во всем цивилизованном мире. Но у России свой путь и свои собственные понятия о цивилизованности. Валютчики крутили свой бизнес, когда по закону за такие преступления полагалось лишение свободы максимум на восемь лет. Уже после их ареста преступление признали более тяжким и размер возможного наказания увеличили до пятнадцати лет, после чего, наплевав на принятый советской правовой системой тезис о том, что закон обратной силы не имеет, на голубом глазу применили эту самую обратную силу и приговорили подсудимых к пятнадцати годам. Но Никите Сергеевичу этого показалось мало. По его требованию была немедленно инициирована кампания по написанию «гневных писем трудящихся» в газеты, в которых эти трудящиеся возмущались мягкостью приговора и требовали более сурового наказания. А дальше происходит просто немыслимое: закон в очередной раз спешно изменяется, в качестве наказания за нарушение правил о валютных операциях вводится смертная казнь, Генеральный прокурор СССР Руденко приносит протест на приговор валютчикам в связи с его «мягкостью»; председателя Мосгорсуда, «допустившего вынесение столь мягкого приговора», снимают с должности; назначается новое судебное рассмотрение, теперь уже в Верховном суде СССР; Рокотова, Файбишенко и Яковлева приговаривают к расстрелу, все кассационные жалобы отклоняются, приговор приводится в исполнение. Приговор заведомо незаконный, неправосудный.

Если до этого момента у Александра Орлова еще были какие-то иллюзии, то после дела валютчиков они оказались полностью утраченными. В этой стране нельзя верить словам, которые провозглашаются с высоких трибун. Все происходит с точностью «до наоборот». Если на всех углах кричат о том, что дети за отцов не отвечают, то можно не сомневаться: сыновья и дочери на собственной шкуре прочувствуют все последствия любой ошибки их родителей. Если Хрущев заявляет в «Правде» и повторяет через несколько дней на встрече с деятелями искусства, что «у нас не существует еврейского вопроса», значит, можно с уверенностью утверждать: еврейский вопрос есть, и стоит он очень и очень остро.

«Я поступил правильно, – говорил себе сорокалетний Александр Орлов. – Это ради Борьки. И ради других детей, если они у нас еще будут».

И вдруг оказалось, что медсестричка Зоя Левит уехала в эвакуацию беременной от Миши Штейнберга. И у него, теперь уже Александра Орлова, есть дочь, актриса Алла Горлицына…

– Людмила Анатольевна сможет мне помочь?

Огромные карие глаза смотрели на Орлова с вопросом и мольбой. Мамины глаза.

– Не уверен, – уклончиво ответил он. – Эти сведения есть только в архиве Министерства обороны, а там у Люсеньки связей нет.

Алла печально вздохнула, на ее красивом лице отразилось разочарование.

– А я так надеялась… Когда вчера познакомилась с вами и услышала, что Людмила Анатольевна имеет доступ к архивным материалам, у меня даже дыхание перехватило: вот, думаю, тот случай, который я так долго ждала. Я ведь уже все возможности исчерпала, даже в Полтаву ездила, пыталась найти родственников отца. Но выяснилось, что их всех расстреляли. Всех евреев до единого, кто в городе был. Памятник поставили, а имена расстрелянных так и не восстановили полностью. Я цветы положила, все-таки это были мои бабушка и дедушка, тетки и дядья. Мама говорила, что у Штейнбергов была большая семья, Михаил – старший сын, и пятеро младших братьев и сестер. А мамины родители Михаила не знали, не видели никогда, она сама из Житомира, в Полтаву приехала работать после медучилища. Так что у них спрашивать было бессмысленно.

– Ваша мама что-нибудь рассказывала вам об отце? Что вы вообще о нем знаете?

– Она говорила, что Миша Штейнберг, мой папа, был очень красивым. Его отец, Иосиф Ефимович, работал в той же больнице, что и мама, был заведующим хирургическим отделением, и сын часто приходил к нему, тоже хотел врачом стать. Иосиф Ефимович водил его по палатам, показывал больных, что-то объяснял, рассказывал. И в процедурную моего папу пускал, разрешал смотреть, как сестры работают. Многие медсестры по нему сохли, мечтали замуж выйти за него: и внешность яркая, и семья хорошая, в общем, достойная партия. А он выбрал мою маму. Он учился в Харькове, в мединституте, перед самой войной приезжал домой на несколько дней, сделал маме предложение, она согласилась, и договорились, что он уедет сдавать сессию, а после сессии вернется, и они распишутся, свадьбу сыграют. Не успели. Началась война, и отец больше в Полтаву не приезжал. Вот все, что мне известно.

Все было верно. Все, кроме одного: он не делал предложения Зоеньке Левит, и они не собирались расписываться. Но разве можно упрекать женщину в таком невинном приукрашивании действительности? Да и что она могла сказать своей дочери, коль уж решила не обманывать и не делать вид, что ее муж, доктор Горлицын, и есть настоящий отец? Не рассказывать же о праздновании дня рождения и проведенных в душистом темном саду минутах!

– Налить вам еще чаю? – предложил Орлов.

– Нет, спасибо, – Алла благодарно улыбнулась, но улыбка вышла все-таки немного печальной.

– Тогда, может быть, кофе сварить?

Ему нужно было что-то делать, хоть что-нибудь, производить какие-то действия, которые сделали бы его сиюминутную жизнь осмысленной и полезной. Ему было… Плохо? Нет, не то… Страшно? Тоже нет.

Александр Иванович сам не понимал, что происходит у него внутри. Словно налетела внезапная буря, не буря даже – смерч, поднявший со дна, из самого нутра, то, что было тщательно похоронено, утрамбовано и вытеснено из памяти.

Он перехватил взгляд Аллы, устремленный на его судорожно сжатую в кулак руку.

– Что с вами? – обеспокоенно спросила она. – Вам нехорошо? Или вас что-то рассердило в моем рассказе? Наверное, вам не понравилось, что я вот так, едва познакомившись с вами, уже лезу с просьбами… Мне говорили, что москвичи этого не любят.

– Ничего-ничего, все в порядке, просто сердце немножко прихватило, у меня это бывает, – поспешил успокоить ее Орлов. – Простите, оставлю вас на минутку, пойду таблетку возьму. Не скучайте.