Кавалер в желтом колете - Артуро Перес-Реверте

…В этот миг трактирщик, подойдя к актрисе, негромко произнес несколько слов.

Мария кивнула, погладила руку мужа и, зашумев юбками, поднялась.

— Доброй ночи, — сказала она.

— Проводить? — рассеянно спросил Рафаэль де Косар.

— Не нужно. Меня ждут приятельницы… Придворные дамы.

Глядясь на себя в зеркальце, она чуть-чуть нарумянила щеки. Косар заметил, как мы с доном Франсиско многозначительно переглянулись: мол, знаем мы этих дам да и валетов с королями тоже, — но лицо его оставалось бесстрастным, как маска.

— Я прикажу отвезти тебя, — сказал он жене.

— Не надо, — отвечала та очень непринужденно. — За мной уже прислали карету.

— Позволь узнать, где ты будешь?

Косар с миной глубочайшего безразличия ко всему на свете склонился над бокалом. Жена, пряча зеркало в плетеную серебряную сумочку, послала ему беглую очаровательную улыбку:

— Да здесь, неподалеку. Во Фреснеде, кажется… Не жди меня, ложись спать.

Она снова улыбнулась, набросила на плечи и голову мантилью, подобрала подол и, движением руки остановив галантного стихотворца, который собирался проводить ее до дверей, вышла. Супруг даже не шелохнулся: сидя в расстегнутом колете, он держал в ладонях бокал и смотрел на него с отсутствующим видом, причем губы его под усами, соединенными с бакенбардами, кривились странной усмешкой. Если эта обворожительная бестия удалилась одна, подумал я, а ее благоверный, чье лицо перекосилось такой неприятной гримасой, предпочел общество дона Педро Хименеса, то едва ли отсюда она отправилась читать молитвы, на сон грядущие. Мимолетный, но очень значительный взгляд, посланный доном Франсиско из-под сдвинутых бровей, подтвердил мою догадку. Фреснеда — так назывался охотничий дворец короля, располагавшийся в полулиге от Эскориала, в конце длинной тополиной аллеи. Ни королева, ни ее придворные дамы сроду там не бывали.

— Ну что ж, пора, пожалуй, и нам… — сказал поэт. Косар, не шевелясь, по-прежнему рассматривал свой бокал. Усмешка обозначилась отчетливей, и выражение лица стало зловещим.

— Куда спешить?.. — пробормотал он.

Косар был сейчас совсем не похож на того человека, которого я знал прежде — как будто вино обнаружило в нем закоулки, пребывавшие во тьме даже при ярком свете театральных люстр.

— Предлагаю тост, — вдруг сказал он, вскинув голову. — За здоровье малютки Филиппа!

Я покосился на него с тревогой. Даже такой знаменитости следовало бы поостеречься и быть поосмотрительней в речах. Да, нынче вечером мы видели совсем другого Косара, и очень мало общего было у него с тем искрометно-остроумным комедиантом, каким представал он на подмостках. Дон Франсиско в очередной раз переглянулся со мной, поспешно налил себе еще вина и тотчас выпил. Я заерзал на стуле. Но Кеведо пожал плечами, как бы говоря: что уж тут поделаешь? Ход был за Алатристе, а он не появился. Ну а что касается нашего собутыльника — суди сам… Вот уж подлинно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

— Как там сказано в вашем замечательном сонете? — спросил Косар. — Ну, в этом… про нимфу? Про Дафну?.. «Небесный ювелир, в багрец одетый…» Помните?

Дон Франсиско пристально и очень внимательно поглядел на него из-под очков, где вспыхивали огоньки свечей, и ответил:

— Не помню.

И закрутил ус. По этому движению можно было судить, что ему не понравилось увиденное. Да мне и самому мерещилось в манере Косара такое, о чем прежде и помыслить было нельзя: его переполняла какая-то сдерживаемая, но явная и тяжкая злоба, совсем не вязавшаяся с тем, каков он был или казался.

— Нет? А вот я помню… — Он воздел палец. — Постойте, как там…

И чуть заплетающимся языком, но со всеми приемами декламации и поставленным актерским голосом прочитал:

Коль в кошелек Юпитер обратится,

То, чтобы дождь собрать весьма доходный,

Охотно юбку задерет девица…[30]

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы распознать подобные иносказания, и мы с доном Франсиско в который уж раз переглянулись. Косара, однако, наше беспокойство ничуть не смущало. Посмеиваясь сквозь зубы, он поднял бокал и отпил вина.

— Ну а эти вот? Начинаются так: «Рога твои… та-та-та… что-то там… увесисты, развесисты, ветвисты…» Тоже не помните?

Дон Франсиско с тревогой оглянулся, словно отыскивая путь к отступлению:

— Первый раз слышу такое.

— Да ну? Не скромничайте, сеньор Кеведо. Эти весьма известные стихи принадлежат вашему перу. А все вестовщики и сплетники в один голос утверждают, будто посвящены они вашему покорному слуге…

— Глупости какие. Вы лишнего выпили, сеньор де Косар.

— Выпил, не спорю. Зачем отрицать очевидное? Но память на стихи у меня отменная… Судите сами:

…Нет для желанья моего препон,

не зря на голове ношу корону,

и, дабы прихоти не нанести урону,

я прихоть тотчас возвожу в закон.

…Не зря же, черт возьми, я — первый актер Испании! А теперь мне, сеньор поэт, пришли на ум другие и не менее замечательные стихи… Ну, те, что начинаются со слов: «Гремящий на бесптичье соловей…»

— Сколько я знаю, автор неизвестен.

— Так-то оно так, но молва дружно приписывает его вам.

Кеведо, который не переставал озираться, начал злиться по-настоящему. По счастью, посетителей больше не было, а трактирщик отошел в дальний угол. И Косар прочел:

А мне на тех властителей, что стражей

Германскою отгородясь, карать

И миловать хотят, мечтая даже

У Мойр неумолимых отобрать

Их право перерезать нитку пряжи…

На них мне, и не только мне: нас — рать…

Стихи эти и в самом деле принадлежали перу дона Франсиско, хоть он и открещивался как мог, а верней — бежал, как черт от ладана. Сочиненные в те времена, когда при дворе он оказался не ко двору, они в списках расходились по всей Испании, и Кеведо, хоть умри, ничего не мог с этим поделать. Но теперь, когда чаша его терпения переполнилась — отчасти и оттого, что бокал опустел — он позвал хозяина, расплатился и, не скрывая досады, двинулся к дверям, оставя за столом Косара.

— Через два дня он будет играть перед королем… — нагнав поэта в дверях, сказал я. — Вашу, между прочим, пьесу.

Дон Франсиско, все еще мрачный как туча, обернулся. Но потом беспечно прищелкнул языком:

— Не о чем беспокоиться! Наболтал спьяну… К утру вино выветрится, Косар проспится — и все забудет.

Он завязал шнуры своей черной пелерины и немного погодя добавил:

— Клянусь Святым Рохом, вот бы не подумал, что у этого слизняка там, где у прочих — честь, еще что-то есть.