Горгулья - Эндрю Дэвидсон

Ближе к вечеру вернувшись в лазарет, я обнаружила, что в мое отсутствие тебе пришлось очень плохо. Ты что-то бессвязно бормотал и метался в агонии. Подле тебя находились матушка Кристина и отец Сандер, советовались с медсестрами, но никто не знал, как быть дальше.

И тут вдруг ты поднял руку и указал на меня. Бессвязного бормотания как не бывало, ты отчетливо воскликнул:

— Вот эта!

Все изумились. Не считая шепота, который слышала только я, то были первые понятные слова, что ты произнес. В комнате повисла очень напряженная пауза, а потом ты добавил:

— Мне было видение.

Монахини разинули рты, а матушка Кристина громко взмолилась о Божественном наставлении. Солдату было видение! Какое же таинственное и чудесное место наш Энгельталь! Однако я тебе не поверила. Подумала, что хоть ты совсем недавно появился в монастыре, но уже каким-то образом сумел узнать: единственной имевшей здесь хождение валютой считаются небесные откровения.

Матушка Кристина нерешительно шагнула к тебе.

— Какое видение?

Ты снова показал на меня и прошептал:

— Бог говорит, она меня излечит.

Матушка Кристина вцепилась в руку отца Сандера.

— Вы уверены?

Ты едва заметно кивнул и прикрыл глаза, совсем как монахини, изображающие глубокие раздумья.

Медсестры всплеснули руками в священном ужасе и почтительно пали на колени, а отец Сандер и матушка Кристина отошли в угол комнаты и стали шептаться. Вскоре матушка Кристина взяла меня за руки.

— Это чрезвычайно странно, сестра Марианн. Впрочем, мы должны принять его слова на веру. Разве я когда-то сомневалась, что в тебе есть нечто большее, чем видимо взору?

Быть может, матушка Кристина, благослови ее душу, предвкушала новую чудесную главу в хрониках Энгельталя. Имела ли я право ее разочаровать? Я кивнула; хотя мантия «избранной целительницы» была тяжким грузом для такой ничем не примечательной сестры, во благо монастыря я взвалю на себя эту тяжесть. За спиной матушки Кристины ты, кажется, снова лишился чувств, но прежде на губах твоих мелькнула улыбка.

После того как тебе было видение, монахини позволили мне самой решать, как тебя лечить. Без сомнения, не желали замарать божественное исцеление своими суетными ошибками. Я обмыла твои раны чистой водой и сменила бинты, а еще стала срезать поврежденную кожу, хотя остальные протестовали, пока я не напомнила им о явленном тебе откровении. То ли монахини сами боялись взяться за такое дело, то ли верили, что мы не вправе осквернять плоть, созданную Господом, — в любом случае они всегда выходили вон, когда я начинала процедуру.

Не знаю, отчего я решила, что так будет правильно. С самого рождения в меня была заложена уверенность, что нужно отделять плохое от хорошего, и теперь я, наверное, просто стала воплощать эту идею в жизнь в самом буквальном смысле. Не знаю также, почему ты разрешил мне тебя резать, но это было именно так. Ты кричал и каждые несколько минут терял сознание, однако ни разу не потребовал, чтоб я убрала нож. Мужество твое меня поражало.

В ту первую неделю ты все время лежал в бреду. На седьмой день жар унялся и ты впервые начал осознанно воспринимать окружающий мир. Я промокала пот у тебя на лбу, а ты открыл глаза и принялся тихонько петь.

Du bist min, ich bin din:

des solt du gewis sin;

du bist beslozzen in minem herzen,

verlorn ist daz sluzzelin:

du muost och immer darinne sin.[9]

И какая разница, что в середине песни ты закашлялся! Само по себе пение из уст выздоравливающего было прекраснее любых псалмов, исполняемых монахинями во славу Господа!

По всему Энгельталю разнесся слух о том, что ты очнулся.

— Настоящее чудо случилось от рук сестры Марианн!

Мне казалось, здравый смысл возобладает, однако с целым монастырем возрадовавшихся монахинь не поспоришь. Даже Гертруда и Аглетрудис перестали нашептывать матушке Кристине, что я должна вернуться к обязанностям в скриптории. Какой уж тут спор!

— Говоришь, я пел, обожженный? И о чем же была песня?

— Как странно — ты забыл родной язык, — протянула Марианн Энгел. — «Я твой, а ты моя, не сомневайся в этом; я запер тебя в своем сердце и ключ далеко запрятал, ты будешь внутри — навсегда». Это старая баллада о любви.

— Почему именно эта? — спросил я.

— Ты был воином, а не менестрелем. Может, других песен просто не знал.

Мы еще поболтали; Марианн главным образом рассказывала мне про средневековый обычай слагать «minnelied» — любовные песни, — пока не настало время прощаться. Она собрала свои вещи и попросила меня закрыть глаза.

Я послушался, а она накинула мне на шею тонкий кожаный шнурок с подвеской-монеткой.

— Это правильно называется «ангел». Их делали в Энгельтале в шестнадцатом веке. Пожалуйста, прими его в подарок.

На одной стороне монетки был изображен некто, убивающий дракона; Марианн Энгел рассказала мне предысторию.

— Это архангел Михаил, из «Откровения»: «И разразилась на небе война: Михаил и ангелы его сражались с драконом… И сброшен был великий дракон».

— Спасибо, — поблагодарил я.

— В нужное время ты поймешь, что с этим делать.

Марианн Энгел часто отпускала подобные комментарии: в худшем случае, вполне бессмысленные, а в лучшем — загадочные. Я уже и не спрашивал, о чем она. Всякие попытки прояснить ее слова обычно приводили к тому, что беседа наша неловко обрывалась на полуслове, да и все равно объяснений было не дождаться.

Марианн Энгел предупредила, что не сможет навестить меня до Нового года, поскольку подвал у нее переполнился заброшенными химерами. Направляясь к выходу, она похлопала по чемодану с двумя сотнями штук баксов.

— Не забудь, ты переедешь ко мне.

«Думаешь, она станет промывать тебе катетер?»

Я сосредоточился на пустой палате. Ничего у этой змеи-мучительницы не выйдет.

«Интересно, станет ли она водить в дом мужиков с членами?»

Самая большая польза от моего старого пристрастия к наркотикам заключалась в возможности вычеркивать из памяти целые дни. Мне так хотелось забытья, которое всегда давали кокаин и алкоголь!

«Женщины многого хотят, но ты не сможешь дать им ничего».

Вошла доктор Эдвардс, в ярко-красном свитере по случаю праздника. Я раньше никогда не видел ее без больничного халата.

— Говорят, Рождество получилось веселое!

Я обрадовался Нэн — ведь ее появление означало, что змея на какое-то время исчезнет. Тварь предпочитала зудеть наедине со мной.