Инфанта (Анна Ягеллонка) - Юзеф Игнаций Крашевский

Принцесса в нескольких словах намекнула о том, как невозможно было пребывание в Пьясечне.

Поэтому она хорошо разгостилась в замке, видимо, уже не думая отсюда дать себя вытеснить.

Конецкий, который теперь сам приказывал в замке как охмистр, набрал ещё больше важности и уверенности в себе.

Это происходило в пятницу. Оттого что Уханьский и Фирлей уже собирались уезжать и поспешили с приветствием, они не могли объявить об этом всем и многие к ним не могли присоединиться.

Литвины, которые из-за отказа Анны от их жертв, стремящихся к разрыву Унии, показали себя к ней крайне враждебными, примирились с завещанием короля и правами Анны, не показались этого дня. Не пришёл также противник Фирлея Зборовский, может, потому, что с ним вместе не хотел здесь находиться.

До этих пор он также ставил себя довольно неприязненно в отношении принцессы.

В субботу потом она весьма удивилась, когда Конецкий пришёл её известить, что пан воевода сандомирский просил об аудиенции. Она не колебалась ни минуты с принятием того, который разглашал себя её врагом.

Большой и гордый пан, Зборовский, отличался от тех тогдашних действующих в Речи Посполитой магнатов, как Фирлей, которые свои мысли и намерения старались неловко скрывать, и думали, что обманут свет.

Зборовский, больший хитрец, чем они, громко говорил что думал, притворялся открытым и страстным, кричал и воодушевлялся, хотя при этом всём отлично помнил, с чем мог выдать себя и что должен был утаить.

С ним и дело, и разговор шли иначе, он не занимался политикой, как Уханьский, не кланялся, как Фирлей, нагло объяснялся, хотел, чтобы думали, что ничего для сокрытия не имел.

По правде говоря, рядом с великой хитростью, резкий темперамент не дозволял ему полностью сдерживать себя. Отпускал, поэтому, себе поводья, говорил много, обходился с людьми резко.

Принцесса Анна после вчерашнего приветствия примаса и воеводы не знала чего ожидать от Зборовского, который раньше не скрывал того, что был против неё.

Она вышла ему навстречу с малым двором, приказав привести епископа хелминского.

Изумление было великое, когда воевода, увидев её выходящую, очень вежливо, любезно и с надлежащим почтением начал приветствовать не только своим именем, но и иных панов, которые прибыть сюда не могли.

Более того, он предложил ей покорно свои услуги, припоминая, как его предки получали по милости Ягелонов много преимуществ. Не забыл и сожаления над тем, что принцесса при жизни и после смерти брата страдала, обещая в будущем помочь делом и опекой и т. п.

Речь Зборовского была такой неожиданной и такой утешительной, что произвела на принцессу впечатление какого-то чуда. Её лицо прояснилось. Приблизилась, благодаря воеводу, с таким проникновенным и нежным выражением, что Зборовский ещё больше смутился.

Обменялись несколькими любезными словами и Анна почувствовала себя порабощённой, стала просить пана воеводу, чтобы пришёл с ней отобедать. Зборовский охотно принял приглашение.

Какую мысль имела Анна, приказав к столу своему пригласить также явно враждебных ей литвинов, Остафья Воловича и Павла Пака, ксендзу-епископу было трудно угадать. Он и пан Сигизмунд Вольский должны были также находиться у стола.

Так эта преследуемая, гонимая с места на место королевская дочка, которая должна была сидеть под строгим надзором в Лечице или Краснмыставе, теперь, благодаря своей энергии и сильной воле, принимала в королевском замке врагов, которые ей низко кланялись и предлагали помощь и верную службу.

В Зборовском уже тогда можно было догадаться о принятой мысли использовать Анну для элекции Генриха. Ему что-то говорило, что она не была так предана императору, как разглашали. Быть может, что он уловил какой-то признак и не преминул этим воспользоваться.

Все спустились на обед в таком хорошем настроении, такие покорные и радостные, что за столом разговор принял шуточный и весёлый оборот.

Зборовский имел то в своей натуре, что говорил якобы открыто, что думал, смело, хотя никогда слишком себя не выдавал.

Принцесса, зная то, что люди при стаканах с радостью становятся открытыми, приказала наливать, а Конецкий приглашал к питью и уговаривал, в чём пан воевода, впрочем, не нуждался, потому что пил обычно много и его присутствие вовсе принцессе не мешало.

Уста его или видимо, или действительно широко развязались.

Дошло то того, что, смеясь, он признался Анне, что ходили слухи якобы она имела намерения приказать отравить ксендза Красинского, епископа краковского, Фирлея и его.

Он говорил это вроде бы шутливым образом, но повторял, что весть эта распространялась теми, которые в Анне хотели видеть вторую Бону.

– Мой воевода, – ответила она холодно и грустно, – ни к чему бы не пригодилось такими средствами стараться против вас, а Бог мне свидетель, что никому, даже неприятелям, зла не желаю. Людям на руку разделять нас, меня чернить, чтобы в мутной воде свою рыбу ловить.

Если бы вы лучше меня знали, смеялись бы над этой клеветой, а я её презираю.

Зборовский горячо подхватил, что он бы не решился повторять басни злобных, если бы к ним привязывал значение.

Тогда принцесса, хотя ей было тяжело говорить, прибавила:

– Верьте мне, пане воевода, что перед собственным моим интересом добро к этой стране в сердце главенствует. Не желаю для себя ничего, только то, что для Речи Посполитой есть пользой и славой. Не упоминаю о себе, только о том, что вы сами обязаны себе и вашему достоинству.

Обвинили меня в каких-то заговорах с императором, о которых не думала никогда, о желании навязать вам пана, когда я над собой самое тяжёлое давление чувствовала.

Литовские паны, которые предвидели, что принцесса может вернуться к разрыву Унии, не хотели этого допустить и прервали заверениями привязанности к своим панам. Зборовский уже хорошо пьяный, или также притворяющийся пьяным, чтобы этим казаться искренним, начал с рюмкой, став на одно колено перед принцессой, причём его с обеих сторон должны были поддерживать, клясться, что на будущее в согласии с ней будут действовать для общего блага.

Анна благодарила, все аплодировали. Зборовский выпивал рюмку за рюмкой, язык его заплетался, но сердца показывал всё больше, и так обед окончился при общей радости.

Епископ хелмский, старичок, плакал также. Литва также больше молчащая, вторила этим признаниям любви и привязанности к принцессе.

На коленях тогда поцеловав поданную руку принцессы, когда та вышла из покоев, потому что время было думать, как Зборовскому обеспечить отступление, Конецкий и Рыльский должны были взять его под руки, чтобы вести по ступенькам, потому что идти уже не мог.

А так как нечего было и думать, чтобы сесть на коня, кареты