Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции - Денис Сдвижков

Инкубатором же чиновной и прочих элит служили (и служат до сих пор) высшие школы, grandes écoles, начиная с Ecole Sup, парижской «Вышки» (École normale supérieure, Высшей нормальной школы). Ее питомцы, как Жан-Поль Сартр и Поль Низан, писали позже, что ощущали себя в стенах плебейской университетской Сорбонны «высшими существами».

Отставание французской университетской модели от немецкой становится очевидным после катастрофы франко-прусской войны. При Третьей республике французы заимствуют многое из немецкой системы, частично вернув университетам автономию и исследовательские задачи. Однако и реорганизованная тогда «Новая Сорбонна» была призвана создавать научную базу для республиканского государства, как школа – обеспечивать идеологическую.

Интеллектуалы. Новая модель отношений между государством и образованной элитой во Франции возникает только с появлением под занавес XIX века «интеллектуалов» (intellectuels). Ключевую роль в пересмотре дела несправедливо осужденного в 1894 года Дрейфуса сыграл, как известно, главный литератор эпохи Эмиль Золя. В своей публичной кампании Золя опирался на традицию, заложенную в XVIII веке резонансными «аферами» Вольтера, который апеллировал к общественному мнению. Только на сей раз благодаря уровню развития публичного и интеллектуального пространства качественно иным был и общественно-политический эффект.

13 января 1898 года Золя опубликовал в газете лидера радикалов Жоржа Клемансо L’ Aurore свое знаменитое письмо президенту Феликсу Фору «Я обвиняю!». Незамедлительно последовали коллективные манифесты. Спустя несколько дней подписанты этих обращений были впервые названы Клемансо интеллектуалами. Еще через несколько дней националист Морис Баррес напишет об «обращении так называемых интеллектуалов», подписанном «евреями, протестантами, простофилями (nigauds) и инородцами». Дальше сработала обычная модель выстраивания идентификации от противного: библиотекарь парижской «Вышки» Люсьен Эрр пишет открытое письмо Барресу, в котором его «так называемые интеллектуалы» приняты как самоназвание. Еще через некоторое время известный консервативный критик Фердинанд Брюнетьер в разгромной статье о «манифесте интеллектуалов» окончательно очерчивает границу между лагерями. И хотя сам термин «интеллектуалы» употреблял во Франции еще Сен-Симон в 1820‐е годы, только теперь рождается концепт, определивший историю образованной элиты Франции в новом XX веке.

Становление этого нового концепта образованного человека проходило при ощутимом культурном влиянии извне. Наряду с «германским фактором» существенную роль в эпоху «медового месяца» франко-русского альянса и популярности «русского романа» сыграли бывшие вечные ученики французов. Люсьен Эрр, один из отцов-основателей интеллектуалов, помимо стажировки в Германии для изучения философии Гегеля поехал в Россию, вынеся оттуда опыт контактов с народнической интеллигенцией. Затем во Франции он близко познакомился с Петром Лавровым и его теорией «критически мыслящих личностей» – понятием, заимствованным, в свою очередь, у немецких левогегельянцев. Эрр фактически повторяет ее, выделяя три типа личностей. К высшему типу, как нетрудно догадаться, принадлежат «те, кто осмеливается доводить свои идеи до конца».

«Партия интеллектуалов» осознавала себя в противовес «партии порядка»: «универсальность» против «почвенничества», авангард против традиции, Вольтер против Жанны д’Арк. В противоположном лагере были попытки обозначить себя иначе – «интеллигентами» (intelligents) или «интеллигенцией» (intelligence). Но с течением века интеллектуалы утвердились на этом поле победителями, и слово формально потеряло политический подтекст. Хотя по умолчанию интеллектуал по-прежнему подразумевал левого, или «гошиста» (intellectuel de gauche). Общественная позиция – в сознательном отдалении от институтов принятия решений. Это нежелание взять на себя ответственность решения и контроль за его выполнением, прямо противоположные этике среднего класса.

Несмотря на большое символическое притяжение интеллектуалов-дрейфусаров и их конечную победу над противным лагерем, они оставались активным меньшинством в академическом и творческом мире Франции – в численном отношении не более трети от занятых в этой сфере. С другой стороны, такое соотношение сил давало и дополнительный смысловой эффект (искатели истины всегда в меньшинстве), а равно прекрасно подходило к осознанно занятой общественной нише, которую американские исследователи окрестили «гордой маргинальностью» (proud marginality).

Сознательная маргинальность проявлялась и в непропорционально высокой доле среди интеллектуалов национальных и религиозных меньшинств: протестантов, евреев, эльзасцев и других не-французов с французским гражданством. Эксклюзивность определяла их общественную жизнь: наряду с еще вполне не опереточными масонскими ложами и «философскими обществами» (sociétés de pensée) в начале XX столетия эти завзятые республиканцы вполне могли посещать даже старорежимные салоны, например, «четверги» «красной маркизы» Арконати-Висконти.

Главная форма социальной активности интеллектуалов – активное, но ограниченное по масштабам вмешательство в политические процессы путем мобилизации общественного мнения, «ангажирование» (engagement). Такие акции были рассчитаны на массовый отклик с обязательной тотальной мобилизацией прессы. Но по своей сути идея и реализация носили элитарный характер, с опорой на символический вес отдельных громких имен вроде Золя. Таким образом, intellectuels представлялись элитой – но элитой универсальной, в отличие от бюро- и плутократических буржуазных элит.

В пику Наполеону интеллектуалы определяют себя как коллективного идеолога, своего рода политрука при обществе: «образованный человек который с необходимостью является человеком политическим, производителем или потребителем идеологии». Отношение интеллектуалов к государству при этом двойственное: часто сами государственные служащие, они стремились не «раствориться» в нем, как немецкие мандарины, а желали брака по расчету. На первом плане отношений с государством – ключевое понятие «автономии». Имеется в виду не академическая свобода в духе Вильгельма фон Гумбольдта, а возможность независимой общественно-политической позиции и активного политического вмешательства.

Французская модель, в свою очередь, очень скоро стала оказывать влияние на соседей, прежде всего за Рейном. Немецкий интеллектуал – Томас Манн в полемике со своим братом Генрихом называет этот тип литератором – в пику «аполитическому» образованному бюргеру выстраивал свое самосознание безусловно ангажированного участника общественной жизни, критичного по отношению к господствующим моделям и социальным иерархиям.

После Первой мировой войны в трактате о «Предательстве интеллектуалов» (La trahison des clercs, 1927) Жюльен Бенда теоретизировал представление о жрецах светской религии, определяющее для самосознания поколений французской интеллигенции начиная с Просвещения, и выступил за их внепартийную «надмирную» позицию. Как всегда в таких случаях, однако, грань тонка: сам Бенда стал с 1930‐х compagnon de route (попутчиком) коммунистов, а после войны даже защищал политические процессы сталинизма, сравнивая их с делом Дрейфуса.