Дамы и господа - Людмила Третьякова

…Первое время в Берлине Иван остро чувствовал свою оторванность от дома, слал домой грустные письма и, долж­но быть, по юношеской своей сентиментальности не одну слезу пролил над материнскими признаниями, полученными из Спасского: «…Ближе всех в глазах моих твой портрет. „Здравствуй, Ваня“, — говорю я и потом принимаюсь писать письма к тебе…»

Варвара Петровна старалась успокоить и ободрить сына. Она слала письма, что во все времена шлют родители своим детям, покинувшим дом.

«Ради Бога, Иван, не скучай на чужбине. Вообрази, что это твоя служба. Не служат ли на Кавказе, не стоят ли полки армейские в глуши в Малороссии? Ты бы мог быть сыном бедной дворянки, служить в армии и жить в курной избе около Киева… Ваничка, когда тебе взгрустнется по России, ты думай, как я: да ведь мои покойны, здоровы… Дай срок — все дни впереди».

Портрет, о котором писала Варвара Петровна сыну, действительно всегда стоял на ее прикроватном столике.

С ним она не расставалась никогда. При всех ее переме­щениях он первым, аккуратно завернутым в шелковый шейный платок, отправлялся в ее ридикюль и первым же по прибытии на место извлекался из него и ставился так, чтобы быть всегда на виду.

Сам Тургенев утверждал, что похож именно на мать. Од­нако в свете его считали красавцем. Таково было общее мне­ние и мужчин, и женщин. «Красивый, добрый, умный», — кратко характеризовали его.

Уже говорилось, что Варвара Петровна не обладала счастливой внешностью. На любимом ею портрете весьма заметно, что и юный Иван, с неизящными, словно припух­шими чертами лица и тяжеловатым взглядом, еще не похож на прекрасной наружности человека, которым ему предсто­яло стать. Судя по всему, внешность матери и сына год от года претерпевала одинаковую метаморфозу: с возрастом они заметно хорошели.

Увы! Что касается их отношений, то тут потихоньку, сначала незаметно для обоих, начался процесс как раз об­ратный. И было бы грешно обвинять в том только Варвару Петровну.

* * *

Благодаря материнским письмам Тургенев знал обо всех спасских новостях. Касалась Варвара Петровна и более тонких материй. Одному Ивану она могла открыть тайники своего сердца и подробно описывала все, о чем думает, что переживает, к каким воспоминаниям возвращается. Расска­зывала откровенно, что образ покойного мужа по-прежнему живет в ее сердце. Таков закон памяти — хранить только хорошее.

В кабинете Сергея Николаевича все оставалось в непри­косновенности. Закрывшись там, Варвара Петровна немало времени проводила наедине с вещами и книгами, которых касались его руки, с его портретом, где он был изображен в белом парадном кавалергардском мундире. Припухлые, кра­сивые губы словно слегка улыбались. Знаменитый русалочий взгляд и сейчас повергал ее в трепет. Она признавалась, что боялась на него глядеть: «Вся кровь приливает к сердцу». Тургенева простила своего прекрасного мучителя и теперь с безысходной тоской понимала, что никогда никого не могла полюбить, кроме него. Обо всем этом можно было говорить только с Иваном.

«Отцов кабинет тих, уединен, никто в него не войдет без ведома. Это моя могила. Тут я молюсь за отца и с ним беседую мысленно. Тут занимаюсь делами, тут живу прошедшим».

Брала путеводитель, купленный в Швейцарии во время путешествия всей семьей по Европе. Небольшая, с тисне­нием книжица автора Рейхарта даже не выцвела. Варвара Петровна перелистывала страницы, здесь побывать, это посмотреть. «То карандашом черточка, то ногтем, то уголок загнут, все это, как стрелы в сердце».

…«Что ты читаешь, Ваничка, — пишет Тургенева после трех месяцев разлуки с сыном, — подписан ли ты в библио­теке чтенья? Рекомендуй мне, что читать. Я теперь желанья имею все вояжи читать для того, чтобы быть приготовленной вояжировать с тобою».

Не представляя, что тогдашний Берлин — место до­вольно провинциальное, она рекомендует Ивану бывать в хорошем обществе, набраться светскости, которой ему, как ей кажется, не хватает. Ее мысли устремлены в его будущее, когда он, прекрасно образованный, с ученой степенью, евро­пейски воспитанный человек, сможет занять в Петербурге высокий пост и сделать отличную карьеру.

Понятно, что не меньше места занимают всякого рода наставления. Варвара Петровна хорошо понимала, сколько соблазнов подстерегают молодого человека, вырвавшегося на свободу.

«Веди всему счет, — требует мать, — берегись долгов. Помни золотые слова нянюшки Васильевны: „Долги — ко­роста, стоит сесть одному прыщу — все тело покроет“».

Она предостерегает сына от азартных игр, от знакомств с актрисами и даже грозит: «При первом же долге твоем пуб­ликую в газетах, что я долгов за тебя платить не стану…»

Предупреждение своевременное, но, понятно, беспо­лезное. Деньги просачивались, как вода меж пальцев. Увы, неумение ими распоряжаться всегда было отличительной чертой Ивана Сергеевича.

Пока что она в сдержанных тонах советует сыну завес­ти хотя бы приблизительную бухгалтерию: «…Проклятые счеты, скажешь ты. А они для всего хороши».

Сама Варвара Петровна знала счет каждому рублю. Ос­новного капитала не касалась. Выгодно проданная пшеница, ячмень, излишки мяса и масла, сено, лошади — из этого, с учетом выплаты налогов, складывался бюджет.

Пребывание сына в берлинском университете стоило в год двадцать тысяч рублей. Это огромная сумма даже для такой богатой женщины, как Тургенева, — вспомним, что за каменный дом в центре Москвы, где недвижимость всегда оставалась очень дорогой, она заплатила лишь в три с небольшим раза больше. Но к расходам на обучение, и самым значительным, Варвара Петровна была готова и, несомненно, не отказала бы сыну в дополнительной помощи, знай она, что деньги идут на дело, на осуществление главной мечты, выраженной в наивных, но таких искренних словах: «Иван… я полагала бы видеть в тебе все совершенство!»

«Отчеты» из Берлина, явно сглаженные, говорили о другом — умная Варвара Петровна умела читать меж строк. И не ошиблась. Н.В.Богословский в своем жизнеописании великого русского писателя так говорил о его «берлинском периоде»:

«Несмотря на то, что Тургеневу шел уже двадцать первый год, в нем было еще много детского.

Грановский рассказывал знакомым, что не раз случалось ему, когда он заходил в Берлине к Ивану Сергеевичу, за­ставать такую картину: Тургенев увлеченно играет с Порфирием картонными солдатиками, которых они поочередно опрокидывают друг у друга. Развлекался еще он и тем, что привязывал к хвосту котенка бумажку, чтобы полюбоваться, как тот прыгает, силясь схватить ее.

Делалось все это между занятиями философией, исто­рией, языками. Книги в сторону — и пошла потеха…»

Если б видела эти картины Варвара Петровна! С нею точно случился бы удар. Что и говорить — ученье шло ни шатко ни валко. Иногда лекции немецких профессоров увлекали, но часто толкования на отвлеченные, бесконечно далекие от живой жизни темы наводили неодолимую скуку.

Прав был один из исследователей жизни писателя, который отмечал, что «по складу душевной организации Тургенев все-таки оставался не философом, а художником, склонным воспринимать мир всей полнотою натуры, всем богатством человеческих чувств».