Жить и сгореть в Калифорнии - Дон Уинслоу

Так оно на самом деле и есть, потому что пришедшая утром охрана находит в камере труп с переломанной шеей.

Словом, парень этот готов, и его одеяло переходит к Дэзику, а когда Старик Телянин возвращается из больнички, ситуация уже изменилась. Он осознает это в первую же ночь по возвращении, когда грудь его внезапно пронзает острая боль. Он сперва принимает ее за неполадки с сердцем, и это не так уж далеко от истины, потому что грудь ему протыкает заостренный черенок столовой ложки.

Которой вооружился его же приспешник, ибо Старик Телянин уже не блатной авторитет.

Звание пахана переходит к Дэзику Валешину, но по ступеням трона он взойдет не сию секунду, потому что надзиратели, обнаружив труп Телянина, резонно заключают, что Валешин таким образом лишь завершил однажды начатое, и выволакивают Дэзика из камеры. В конце концов, от Телянина им перепадали и деньги, и вещи, поэтому им волей-неволей приходится провести хотя бы подобие расследования на случай, если главарем теперь станет кто-то из людей Телянина.

Поэтому они раздевают Дэзика и, еще больного, с незажившими следами побоев, голого бросают в холодный карцер, и следующие две недели он мерзнет и голодает, сидя в собственных моче и дерьме, но языка ему все это не развязывает. Скорее он замерзнет вконец, скорее умрет с голоду, чем проболтается.

Можно сказать, что поддерживает его и помогает выжить только одно — мечта.

Об Америке.

А точнее — о Калифорнии…

Работая в КГБ, ты имеешь особые привилегии — доступ к некоторым кинокартинам, журналам, телефильмам, и Дэзик видел на них Калифорнию. Видел ее пляжи, ее солнце, пальмы. Видел яхты, серфингистов, красивых девушек чуть ли не в чем мать родила, раскинувшихся на пляже так самозабвенно, словно они ждут, чтобы их поимели прямо здесь и сейчас. Он видел спортивные машины, автотрассы, дома, и все эти образы поддерживали его и помогали выжить.

Спустя две недели надзиратели решают, что расследование окончено, и выволакивают Дэзика наружу. Слепой как крот, голый, дрожащий от холода, он с грехом пополам водворяется обратно в камеру.

И это уже хорошо, если не считать слов одного из надзирателей, мерзейшего субъекта откуда-то из-под Горького, сказавшего ему, что наказание не окончено, он самолично станет теперь избивать Дэзика каждый день и подолгу.

— Есть только один способ его остановить, — говорит Дэзику Даня. — Показать ему, что можешь вытерпеть боль страшнее, чем от его побоев.

Даня знакомит его с историей организации, ведущей свое начало еще с царских времен. Тогда это называлось Воровской мир. Вот тогда, говорит Даня, по тюрьмам сидели ребята не чета нынешним: зная, что против охраны не попрешь, они наводили на нее страх не насилием, а терпением.

— Они показывали тюремщикам, что могут причинить себе боль куда хуже той, что причиняла им охрана.

Дэзику такой взгляд на вещи кажется разумным: в стране, где жизнь издавна полна страданий, умение терпеть становится великой силой.

Даня рассказывает ему о заключенных, исполосовывавших себе лицо ножом, о других, зашивавших себе накрепко веки или губы, чтобы напугать охрану и тем прекратить избиения. Среди прочих даже история об одном на удивление крепком пареньке, прибившем свою мошонку гвоздями к верстаку и ждавшем так, пока подойдет охрана.

Та, конечно, впечатлилась.

Даня рассказывает Дэзику все это, после чего он и Лев начинают ждать.

Дэзик тоже ждет смены, когда заступит его надзиратель. Он раздобывает гвоздь и самодельный «молоток» и садится на нары возле двери. Когда надзиратель входит в камеру с намерением устроить ему гонку, Дэзик, глядя на него в упор и набрав в легкие побольше воздуха, вгоняет гвоздь себе в ладонь между большим и указательным пальцами. Вгоняет насквозь через ладонь в нары.

И, обливаясь потом, стиснув зубы, глядит на надзирателя.

В тот же вечер Лев и Даня признают его вором в законе, то есть принимают в воровское братство.

Это не единственная воровская организация. Объединений таких тысячи, крупных из них — сотни три, но все они (и та, к которой принадлежат Лев и Даня) подчиняются своду правил, известному как Воровской закон. Правила Воровского закона определяют жизнь и поведение вора в его мире и представляют собой русский вариант омерты: при всех обстоятельствах молчать, не вступать в сговор с властями, не выдавать ближнего своего — вора, и, как и в мафии, Закон избирает Сход — совет воров, собирающийся для улаживания споров и вынесения приговора, если требуется, нарушителю Закона.

Но имеется тут и ряд отличий. Одно из них — это своеобразный целибат, подобный тому, что существует у католических священников, — запрет жениться. Ты можешь завести сколько угодно любовниц, но, если тебя угораздит влюбиться, жениться нельзя.

Вторая отличительная черта — это поистине иезуитское требование полной отдачи своему делу: Воровской закон запрещает «честным ворам», то есть блатным, жить и зарабатывать на жизнь честным трудом.

Таковы правила, которые втолковывают Дэзику Лев и Даня, ухаживая за ним, леча его раны и нанося две новые. Одна из них — это тюремная татуировка сзади под левым коленом. С помощью булавки, чернил и раздобытого тайком спирта Лев выкалывает ему на теле два аккуратных, соединенных вместе креста с висящими на них звездами Давида.

Смысл татуировки восходит к евангельскому преданию, гласящему, что вместе с Иисусом в Страстную пятницу в Иерусалиме были распяты и два разбойника, то бишь зэка.

Потом они режут ему кисть руки, одновременно вскрывая старые порезы на своих кистях, и прижимают рану к ране, кровь к крови, веля Дэзику произнести клятву: «Клянусь соблюдать Воровской закон. Клянусь всеми силами помогать другим ворам. Всегда приходить на выручку братьям. Не предавать своих братьев. Подчиняться власти поставленных надо мною старших товарищей. Все споры и раздоры я стану выносить на суд Схода и подчинюсь всякому принятому решению. Я накажу преступившего Закон, если братья мои доверят мне это сделать. Я никогда не стану сотрудничать с властями…»

Мелодрамой попахивает, думает Дэзик, ну да ладно…

«…Я покину семью и домашних, — с чувством декламирует Даня. — Да не будет у меня другой семьи, кроме Двух Крестов…»

Тут Дэзик запинается и замолкает.

«Я покину семью и домашних, — повторяет Даня. — Да не будет у меня иной семьи, кроме Двух Крестов…»

«Я покину семью и домашних. Да не будет у меня иной семьи, кроме Двух Крестов».

Прости меня, мама, мысленно просит Дэзик, когда-нибудь я возмещу тебе это!

«…И да буду я проклят, а душа моя пусть горит в аду, если я когда-нибудь преступлю Воровской закон».

После, до самого конца срока, его никто и пальцем не трогает. Скинув Старика Телянина с его трона, Дэзик прочно утверждается на этом месте, подпертый Даней и Львом в качестве телохранителей. Никто из зэков не смеет перечить этой троице или как-то противостоять ей, потому что твердо знает, что: а) не так легко убить, как быть убитым, б) если даже по какому-то невероятному стечению обстоятельств тебе посчастливится убрать всех троих, все и каждый в организации «Два Креста» либо найдут способ прикончить тебя еще в тюрьме, либо сделают это в следующую же секунду по выходе на благословенный и такой мимолетный солнечный свет свободы.