Продавец снов - Александр Журавлев

Когда Кузьмич допоздна засиживался за игрой, то на третьем этаже дома открывалось окно, и голос Александры Никитичны заботливо напоминал: «Андрей Кузьмич, пора ужинать!» Слесарь, как всегда, увлечённый очередной партией, отмахивался от приглашения рукой, и тогда лежащая у его ног добрая дворняга, теперь уже по кличке Ильич, хватала его за штанину клыкастой пастью и тащила Кузьмича к домашнему очагу.

За этой сценой, сидя на подоконнике, всегда молча, без каких-либо комментариев, наблюдал мудрый Казимир. Когда же слесарь и пёс скрывались в подъезде, он шёл открывать им дверь.

За тот месяц, что Кузьмич жил в квартире Вихляевой, там многое изменилось. Была починена кухонная мебель, переклеены обои. Побелены потолки и покрашены окна. Стены украшали кашпо с цветами.

Репродукцию «Плачущей женщины» сменила большая фотография Альберта Эйнштейна из журнала, показывающего всему миру свой язык. Обаятельный физик с мировым именем напоминал о не менее обаятельном Ангеле, своём тёзке Альберте, несущем бессменную вахту по хранению художественных экспонатов.

И самое главное: из ванной комнаты исчезла наводящая ужас чудо – Бастилия. Вместо неё на кухне появился самый настоящий холодильник «Москва», сделанный на автомобильном заводе «ЗиС».

В их доме царили уют и семейное счастье, чего так когда-то не хватало этим двум одиноким людям, которых не один год объединяла только лестничная площадка.

Иван Стародубцев ушёл «в себя», стал подозрителен и замкнут. Ему повсюду мерещилась слежка. На вопросы коллег он отвечал скупо, с большой неохотой. Если к нему обращались незнакомые личности он, делая вид, что не слышит, спешил смешаться с толпой. Его квартира превратилась в некую келью отшельника, где он укрывался от докучавшей его мирской суеты.

Когда же наступала ночь, и сон валился на плечи, к нему приходили одни и те же кошмарные сновидения, сводящие с ума, в которых он, пытаясь убежать от грозящей ему опасности, не может сделать ни шага, оттого что его одеревеневшие ноги буквально прирастали к земле.

Пробуждение Стародубцева всегда было мучительным, с головной болью и в холодном поту. Порой Иван просыпался посреди ночи от собственного крика и уже не мог заснуть. Его бил озноб и в глазах долго стояли картины их побега из мастерской. Тогда он смалодушничал, и теперь душевная боль, как наказание за трусость, тащилась за ним везде и повсюду, как тень, неотступно преследуя по пятам.

Как то в один из дней Стародубцев в полной темноте стоял в своей комнате у открытого окна. Вдыхая прохладу ночной Москвы, он смотрел на серебряные россыпи звёзд. Вдруг Иван вознёс руки к небу и, доверяя ему своё единственное желание, прокричал в ночное безмолвие:

– Если ты есть, я прошу тебя – помоги мне! Верни всё назад! Умоляю!

И, будто откликнувшись на его просьбу, справа, на отлёте от ковша Большой Медведицы спичечной головкой ярко вспыхнула безымянная звезда. Сорвавшись вниз, она полоснула небо огненным шлейфом и сгорела, не долетев до Земли.

Стародубцев зажёг свечу. Перед трепетным ростком света тёмная занавесь ночи распахнулась. Он подошёл к столу и опустился в кресло.

Когда догорела свеча, и солнце озарило горизонт, в окно, лениво покачивая лиловым брюхом, вплыло облако. Долетев до середины комнаты, оно рассеялось, и на его месте появился уже знакомый Ивану Ангел.

– Это вы! – опешил Стародубцев. – Вот уж, никак не ожидал.

– Доброе утро! – сказал ранний визитёр.

– Кому доброе, а кому и нет! – холодно бросил в сторону Ангела Иван.

– Судя по вашему восклицанию, вы явно не рады как утренней заре, так и моему появлению. Полагаю, виной тому не творческий кризис, а скорее душевная маята.

Иван привстал с кресла и, не отрывая взгляда от дотошного гостя, спросил:

– Что вам угодно?

У Ангела округлились глаза:

– Позвольте, мне-то ничего… По-моему, это от вашей челобитной содрогается небо, того и гляди начнётся звездопад. Однако должен вам заметить, что истинное желание заключено не в крике, а в чистоте помыслов и в шёпоте души молящегося.

На все доводы Ангела Стародубцев молчал. И молчал он потому, что боялся продолжения разговора, в котором могла бы открыться истинная причина его душевной боли.

– Да и ещё: спешу вас заверить, – продолжал повествовать Ангел, – бессмысленно взывать к небесам о том, чего совершенно нельзя вернуть, как впрочем, и изменить. Увы! Что сделано – то сделано, причём по вашей доброй воле. Кто, как не вы, будучи тогда в галерее, настоятельно пожелали вернуться домой?

И тут Иван почувствовал тошноту, будто его прижали к стене, к такой же мерзкой и грязной, как та, в которую он буквально влип, когда прятался в подъезде. Но эта стена была стеной предательства, выстроенной им самим в страхе за себя, которая навсегда отделила его от Погодина.

Стародубцев сел в кресло и закрыл глаза. Перед ним, как яркая вспышка света, в одно мгновение промелькнули события, произошедшие после его побега из мастерской.

В то роковое утро, не дожидаясь ареста и не раздумывая, он помчался на Лубянку. Дверь здания Комитета государственной безопасности открыл дежурный офицер в погонах лейтенанта. Выслушав бессвязный рассказ Ивана, он позвонил по внутреннему телефону. Тут же неизвестно откуда появился другой офицер, в звании капитана. Передав художника с рук на руки, дежурный козырнул. Взяв Стародубцева под личную охрану, капитан забрал его с собой. Они прошли пару лестничных маршей, длинный коридор и, минуя секретаря, без доклада вошли в кабинет.

Ивана передёрнуло. Его до глубины души поразил не портрет главного чекиста страны советов Ф.Э. Дзержинского, а сидящий за столом человек в штатском. Он, не моргая, буравил художника подозрительным взглядом.

Стародубцев хотел что-то сказать, но у него вместо слов застучали зубы и задрожали руки. Выпив предложенный ему стакан воды, он немного успокоился.

– Что же вас, товарищ, к нам привело? – спросил человек в штатском, постукивая карандашом о покрытую зелёным сукном столешницу.

Стародубцев шагнул ближе к столоначальнику, но был предупредительно остановлен упавшей ему на плечо рукой офицера, стоявшего за спиной. От такой заботы у художника чуть не остановилось сердце.

Видя испуг и замешательство в глазах конвоируемого, человек в штатском недовольно пробурчал:

– Ох, уж эти гражданские, – и ткнул карандашом в направлении табурета, прикрученного к полу в центре кабинета.

Более не делая лишних движений, Иван присел на указанное место и положил руки на колени.

– У вас есть ровно пять минут. Излагайте, – сказал человек в штатском и посмотрел на наручные часы.

Подстёгиваемый ограниченным временем, Стародубцев быстро поведал, что он является художником-реалистом, и его картины не раз украшали выставки, а в МОСХе его чтут и уважают за талант, что он участвует в жизни коллектива и является редактором стенгазеты, неся через неё в умы коллег непоколебимые идеи партии. И только после этого яркого выступления Иван стал рассказывать о том, что он совершенно случайно оказался в злосчастной мастерской свободного художника Погодина, которую то ли по ошибке, то ли по навету посчитали фальшивомонетным цехом. И если есть какая-либо вина, так только не его, а Погодина, написавшего портрет неизвестного иностранца и получившего от него за это деньги. Об остальном, что происходило дальше, Стародубцев умолчал, посчитав, что его могут принять за сумасшедшего и без разговоров упечь в больницу для умалишённых.