Жили-были старик со старухой - Елена Катишонок

— Сабинка, проше пани, как мою матку…

— Вот получит аттестат зрелости…

— Не, млека немае, нету…

— Я сказала: или — или, сколько можно на двух стульях…

— А он?..

— …в танке горел! Мы за Сталина жизнь отдавали!..

— Бывало, дашь дворнику гривенник, так потом…

— Потом яйцо крутое покроши, и опять майонез, но лучше…

— Лучше бы, может, по докторской части, ввиду того…

— Он сразу: «Что ты имеешь в виду?»…

— А ты?..

— Ты мне налей красненького, во-о-он того…

— Он «того», я тебе говорю, думает, на дуру напал…

— Ма-а-ам, а ты не уйдешь?..

— Чья это такая цыганочка? Тебе сколько лет?..

— Сколько лет, сколько зим, Камита Александровна, Христос Воскресе!..

— Когда все сложишь, вот так руками немножко помнешь…

— Осторожно, детка, ты мне помнешь платье новое…

— Это еще в мирное время было, когда приносили домой…

— Домой приходят, и по музыке, и по рисованию, а как же иначе?..

— Иначе, говорю, ты даже дорогу сюда забудь…

— А он?..

— Не забудь: желтки отдельно, белки отдельно…

— Отдельно, конечно. Пианино всегда в понедельник и в среду…

— В среду, на Страстной, мне во снях такое…

— Что такое там, на овальном блюде, во-он… Да!..

— Да я… Я хоть сейчас за Сталина драться готов!..

— И готов! Как вскипит, сразу поставь в холодное…

— Ты холодное не пробовала? Объедение!..

— Ма-а-м, ты не уйдешь с тетей, ма-а-ам, ты не…

— На третьем курсе, а в летнее время…

— А сколько время?..

Лето, пыльное, горячее и веселое, наступило быстро — как на велосипеде въехало — и громко звенело по городу. Максимыч намекнул правнучке, что сначала можно на речку, а потом в парк, но старуха и слышать об этом не хотела. Нет, и к месту.

Она была крепко не в духе, но если бы спросили почему, то разгневалась бы не на шутку, ибо и сама причины не знала. Даже молилась с напряженной бровью, что уже ни в какие ворота. Лельку, которая ходила за ней по пятам, чтобы послушать про «бывало», сурово отослала в комнату и велела собираться в баню. Девочка обреченно притихла: баня с бабушкой Матреной была испытанием на стойкость. Духота; все неприличные, потому что совсем голые, даже продавщица из хлебного магазина; вода нестерпимо горячая, и как ни жмурься, в глаза попадет мыло. Баба Матрена будет ругаться, что она плачет, а она не плачет, это из-за мыла слезы текут. Потом водой окатят и понесут вытираться. Тут не передохнешь: бабушка закрутит в пушистую простыню так, что трудно будет дышать. О том, как будут расчесывать волосы, лучше не думать.

Матрена яростно выдергивала из крахмальных стопок нужное, с досадой убеждалась, что вытащила не то, а «то» — в самом низу, и гневалась еще сильнее. Ос-с-поди, Исусе Христе, что же это делается?..

Все, что ни делалось, делалось, по мнению мамыньки, не так. Все жили неправильно и не только не слушались доброго совета (понятно чьего), но упорствовали в своем «не так». Уж на что Тонечка: всегда на ней сердце с отрадой успокаивалось, а поди ж ты — выкамаривает с детям сама не знает что. Ты научи девку, что сама умеешь, она тебе потом спасибо скажет; ей школу кончить — и замуж, на кой эта музыка?! И Юраше мозги спортили: нет, чтобы Федя к зубному делу парня привадил — и чисто, и благородно, и копейку считать не прискучит. Так нет: мало того что десять лет в школе сох, его в институт пихают — говорят, еще на пять лет волынка.

Ирка тоже хороша: то в молчанку играет, то платок завяжет и лежит — голова болит. А у кого не болит? В запальчивости риторического вопроса старуха упустила, что как раз она головной боли не знала. Кому бы помолчать, так это Надьке: как в двери, так и затрещит, так и закудахчет. Под воскресенье волоса закрутит, напудрится — и к сестре. Замуж ей надо; и сама еще хоть куда, и Геньке твердая рука нужна. Только не так все просто: вернется под вечер туча тучей, даже не трещит, туфли на каблуках так в угол шваркнет, что ясно — очередь не стоит ни за ней, ни за сестрой. Може, и стояли бы, да на войне остались, а кто вернулся, того не надо — вон ползают около базара, покромсаны, что короли да валеты, христарадничают…

Она с сердцем выдернула детский сарафанчик, переложила на стул. Да… Про Симочку думать было особенно больно, но не думать не получалось. Дармоедом живет, и хоть бы хны! Не сватался, не женился, а уж третий народился. Так все и записаны на маткину фамилию. Чем ему Валька плоха? Да если плоха, спохватилась старуха, что ж детей-то на свет пускать? Та тоже хороша: «Уеду, уеду, Польска, Польска», однако дальше раковины — кровищу смыть — не едет, да Симочка и не пускает, все ее бумаги спрятавши. В кого, Господи?! Стыд, стыд-то какой!..

Вытащила махровую простыню для ребенка, льняную для себя: привычка. Так, теперь что? — исподнее и чулки.

На Мотю посмотреть. А что Мотя? Вроде все есть, живут как люди, дети здоровы, слава Богу, дом — что картинка, сад-огород, только радости в глазах нету. А откуда ей взяться? — Пава так и честит его, даже детей не стесняется. За что? — чистосердечно не понимала старуха, ведь домой вернулся, из дому ни шагу; за что?!

Мочалка большая, мочалка маленькая, мыло; расческу не забыть. Она выволокла из-под кровати овальную цинковую ванночку и большой эмалированный таз для себя: общие шайки — Боже сохрани.

Этот простофиля… чего удумал: ребенка на рыбалку тащить, унеси ты мое горе! Мамынька смутно догадывалась, что грехи детей, подлинные и вымышленные, в натуральную величину или несколько раздутые, стали привычны, как утренняя боль в пояснице, тогда как своеволие мужа настораживало, ибо к такому она не была готова. Не то чтоб он поперек говорил — до этого, слава Богу, не дошло, разве он смеет? — а только мамынька знала, что если не говорит поперек, так не потому, что не смеет, а просто не слушает ее, и от этого раздражалась пуще. Вот как сегодня: сказано, чтоб и думать забыл про свои бздуры, а он стоит с удочками, усы скубает и — ей-Богу! — улыбается. Передается мысль, передается.

Старуха остервенело упихала в полотняную торбу всю банную снасть и недовольным голосом позвала девочку:

— Я что, целый день тебя поджидать буду?

Хоть мысли и передаются, раздражение и недобрая досада жены не догнали Максимыча. Он сидел на берегу речки, удовлетворенно покручивая усы. Пару раз леска уже многообещающе натягивалась, и старик оставался на месте, хотя ныла спина, и надо бы походить, размять.

Старик много раз представлял себе, как внук открывает ящик и достает Фридрихов ножик. Вряд, чтоб у кого из парней другой такой был. Про тот крючок, что в рукоятке, он так Левочке и не рассказал, все отговаривался: подрастешь маленько, тогда. А сейчас внук кончает свое училище, и как домой приедет, так скажу: сам нипочем не догадается.