Селеста, бедная Селеста... - Александра Матвеева

У меня скверное настроение. Я дуюсь на Людку. Она сказала, что мы и так слишком много сделали для Славы. Выбрать врача он может и сам. Людка не очень жалует Славу, считает его «захребетником». Может, так и есть, но я помню Мишу. Мы все не любили его, а он умер. Конечно, не оттого, что мы его не любили, но все равно он умер навсегда и не оставил мне шанса рассмотреть его получше и, может быть, подружиться с ним.

Людка сказала, что Слава умеет всех заставить работать на себя, что он из тех, кто запрягает, а возить приходится другим. Мы не поссорились, я ушла. Зачем было выстраивать цепочку, если не доводить дело до конца?

Врач на вид не старше меня, только очень серьезный и важный, кивает в сторону ширмы:

— Раздевайтесь.

За ширмой высится пыточное кресло, я, потеряв дар речи, пячусь к двери. Врач гневно сверкает очками:

— В чем дело? Вы зачем сюда пришли?

— Поговорить, — выдыхаю я, бочком подбираюсь к столу и кладу перед врачом талончик на прием. Рука дрожит, мне становится неловко, и я быстренько забираю ее из-под взгляда врача.

— Садитесь, — вздыхает врач и кивает на стул обок стола.

Из трех адресов врач без колебаний выбрал один. Я поблагодарила и покинула кабинет. По дороге домой зашла в булочную и купила себе эклер в качестве премии за проделанную работу. Съела пирожное сразу же и разыкалась. Следовало немедленно попить. Движимая этой мыслью, я не стала терять время на дверные замки и, бросив дверь нараспашку, поспешила к холодильнику.

Наливать из трехлитровой банки в стакан занятие не из легких, компот так и норовил плеснуться на стол и на пол, а тяжелая, скользкая от испарины банка выскользнуть из рук. Я настолько погрузилась в это занятие, что не замечала ничего вокруг. Поэтому едва не лишилась жизни, услышав над ухом:

— И мне налей.

Икота прошла мгновенно. Способ такой есть: если человек икает, его надо испугать. Мне помогло, я громко икнула в последний раз, плюхнулась на табурет и прижала к груди банку. Посмотреть в направлении голоса не решалась.

Людка не без борьбы отобрала у меня банку и принялась цедить компот в чашку, при этом поучая меня:

— Чего дверь бросила нараспашку? По дому цыгане шастают, увидят дверь открытую — все, кранты. До нитки оберут, и не пикнешь.

— Какие цыгане? — вытаращилась я, переводя дыхание.

— Обычные, таборные. Кочуют из подъезда в подъезд, смотрят, где плохо лежит. У нас в доме сегодня кочевали, соседка видела.

— Дурь какая-то. Цыгане…

— Ага, дурь… Я, конечно, не больно умная, не то что некоторые. Которые и умные, и добрые, и жалостливые. Ну, ангелы во плоти.

— Ты чего, обалдела? Не поленилась специально по жаре тащиться, чтоб поскандалить?

— Да это я так. Извиняться пришла.

— Ни фига себе! Извинилась! Чегой-то вдруг?

— Не ехидничай. Мама спросила, узнали мы чего? Ну, я ей сказала, что ты одна пошла. Она говорит: «И как это я такую гориллу вырастила?» Почему гориллу? Мы с ней ругались, Виталька пришел, я к нему за поддержкой, а он… Чего там! Аля то, Аля се, а ты такая-сякая… Короче, узнала чего?

— Узнала. Надо Севку вызванивать.

— Ну тут я тебе не помощница.

— Опять?

— Да нет, я с тобой куда хочешь пойду-поеду, только с Севкой сама говори.

— Чего это? Твой ведь дружок.

— Ну, дружок, положим, общий. Только телефончик-то это знаешь чей?

— Ну?

— Наташин.

— И что?

— А то, что она его вчера накрыла…

— Чем накрыла?

— Аль, ты дура! Чем накрыла? На измене…

— Севку?

— Ну, посмейся. Только телефончик Севочке Наташа надыбала, и как теперь быть — не знаю.

Ночное беззвездное небо перерезали гигантские всполохи дальнего пожара. Языки пламени, дрожа, отражались в темной воде медленной реки.

Высокий подмытый берег узким утесом нависал над водой. На самом краешке угадывался напряженный силуэт.

Я знала — это Лешка. Силуэт приблизился. Очень черный и очень четкий в зыбкой вздрагивающей темноте. Я протянула руку к острому плечу. Кончики пальцев схватили воздух, чуть-чуть не дотянувшись до плеча.

Я видела, моя рука удлиняется, пальцы сжимаются в тщетной попытке ухватить Лешку. Рука удлинялась, удлинялась. Расстояние между кончиками пальцев и плечом не изменялось.

За моей спиной метнулась длинная плотная тень. Ужас сжал горло, липкими холодными пальцами пробежал по спине.

— Лешенька! — простонала я и не услышала своего голоса.

Услышал черный силуэт. Он дрогнул. Торс остался неподвижным, голова медленно повернулась на сто восемьдесят градусов. На меня смотрели черные глаза. В их лишенной выражения глубине отражались холодные бледные огни и языки пламени.

Я в ужасе схватилась рукой за горло. Не было сил видеть любимое лицо, застывшее словно маска. Не было сил отвернуться, закрыть глаза. С губ сорвался хриплый, придушенный стон.

Лицо напротив начало медленно меняться, сквозь Лешкины черты все явственнее проступали черты Градова, искривленные глумливой усмешкой. На меня надвигалось лицо, застрявшее в памяти с последней встречи. Губы шевельнулись, словно два длинных толстых червяка.

Я знала: сейчас услышу уже слышанное от него ужасное слово. В смертельном ужасе рванула руки вверх, стремясь закрыть уши. Рука, лежащая на горле, перестала повиноваться мне. Мои собственные пальцы сжимались, безжалостной хваткой сдавливая горло.

Лицо Градова все приближалось, надвигаясь на меня, увеличиваясь в размерах, раздуваясь, заполняя все поле зрения.

Скоро я видела только рот. Из этого рта, огромного, круглого, как у рыбы, раздалось мерзкое хихиканье и притворное сюсюканье:

— Селеста. Бедная Селеста…

Где-то слева и сзади зазвенел колокольчик: Селеста! Селеста!

Звон перешел в набат, загрохотал, разрывая перепонки, заполнил весь мир. Селеста! Селеста!

— Поздравляю вас с началом учебного года. Надеюсь, для всех вас этот год будет последним, вы все дойдете до диплома и успешно его защитите.

Пятачков поулыбался, пошарил по столу, передвигая листочки с записями, авторучку, мобильный телефон, калькулятор, курительную трубку — все это он, по обыкновению, вывалил из всех наличных карманов. Когда начнет все распихивать по местам, занятия закончатся, независимо от того, прозвенел звонок или до него еще добрых полчаса.

Ровненько разложив свое богатство и полюбовавшись на него, заведующий кафедрой снова взглянул на нас поверх сдвинутых на кончик носа очков.

— Я только что выразил надежду, что вы все дойдете до диплома, но, увы, ваша группа уже понесла потерю. Отчислен Алексей Истомин.