Собрание сочинений. Том 1. Странствователь по суше и морям - Егор Петрович Ковалевский

о положении края, – и не мешаюсь в ваши отношения – не правда ли, что это слово и для вас звучит странно, когда под ним разумеют дела бурутов или дикокаменных киргизов как их здесь называют.

– Смейтесь, а для меня это вопрос жизненный. Вражда нашего бия с манапом Бурумбаем разбила народ на двое и обессилила его. Теперь сара-багышам легко одолеть нас. Нужно принять какие-нибудь решительные меры для безопасности рода кыдык, а старый наш бий Самсала, надменный и гордый своим богатством и славой, не думает ни о чем.

– По-моему, всего лучше помириться с Бурумбаем и соединить по-прежнему все аулы богинцев в одно.

– Самсала и слышать об этом не хочет, да и Бурумбай требует такой постыдной платы, ценой которой конечно никто не согласится на мировую, – прибавил скороговоркой и как бы нехотя Н.Н.

Есть обаятельная прелесть в кочевой жизни и заключается она именно в том, что человек совершенно сживается с природой и делается как бы нераздельным членом ее, сочувствует ей, разделяет с ней светлые дни и переносит все потрясения бури и гроз. Это особенно мне стало заметно, когда жар нашего разговора спал, и воспоминания, увлекавшие нас далеко от мира настоящего, улеглись. Когда я осмотрелся кругом, казалось, все окрестные предметы принимали участие в нашем положении и в величавой тишине прислушивались к нам и оберегали нас. Из-за гряды лежавших в тени гор и едва проходимых ущелий возвышался величаво трехглавый Тянь-Шань, весь убеленный снегом, как старец, видавший еще создание мира и таинственно указывавший на свои пласты, как на рубцы начертанные веками, ближе одинокие пихты, торчащие на скалах или группы хвойных деревьев, живописно перемешанные с кустами жимолости и боярышника, казалось, приветно склонялись к нам; порою, вдали, вскрикивала ночная птица и вдруг смолкала, как бы испуганная тем, что обеспокоила нас и нарушила тишину ночи, горные ручьи шумели ниспадая водопадами, глухо, гармонически; соловей пел, когда только нам хотелось слушать его; будто все жило для нас, для того только, чтобы и мы жили для этой матери природы, заботливой, прекрасной, нежной для своих детей. Воздух был так мягок, тепл, влажен, что невольно улыбаешься от неги и счастья, вдыхая его. Счастливые всегда добрее. Возле меня ползала букашка, блистая своими яркими красками на лунном свете; она копошилась и барахталась, усиливаясь пробраться через камушек, преграждавший ей путь. Я пальцем помог ей преодолеть преграду, и она очень довольная мной, весело поползла далее.

Но если так тесен союз человека с природой, то вражда людей между собою, как скоро они приходят в соприкосновение, в таком же разгаре здесь, как и в Европе, только может быть является в формах более резких и диких. Я ничего еще не слыхал, но заметил, что мой новый знакомец к чему-то внимательно прислушивался. Вскоре увидел я некоторое волнение в караване. Горсть моих казаков засуетилась и вынимала ружья. Вслед за тем раздался вдали глухой топот лошадей, который далеко слышался в стране, ничем не застроенной и не загроможденной. Урядник пришел ко мне за приказанием.

– Должно быть сара-багиши. Эти легко не отстанут; не прикажете ли наскоро вьюками огородить караван?

– Нет, – сказал Н.Н., – это не сара-багиши; кочевья их теперь не в той стороне, откуда топот лошадей.

Урядник несколько времени прислушивался.

– Да их и немного: каких-нибудь десятка два коней.

– Да… они направились в аул Самсалы… Это верно от Бурумбая. Н.Н. не ошибся. Пока я отдавал кое-какие распоряжения своему уряднику, на случай завтрашнего выступления в дальнейший путь, явился Самсала в сопровождении человек пятнадцати киргизов. Только с одним молодым человеком и двумя стариками приблизился он к нам и по обыкновению киргизов присел на корточках. Другие остались в почетном отдалении. Подали чай и закуски.

Я уже виделся с Самсалой и первая встреча наша была не из самых дружеских. Это был человек с дикими страстями, но в нем иногда появлялись порывы благородства замечательного, которому так чужды степные киргизы; в горных же, дикокаменных киргизах, я нередко замечал это свойство. Самсала был в молодости знаменитый в крае батырь, гроза и бич коканцев, наших и китайских киргизов; он иногда во главе 6 и 7 тысяч всадников простирал свои набеги даже на роскошные поселения Кашгара. Настоящее богатство его приобретено грабежом и разбоем; тем более чести и славы придавал ему народ. Гордый, самоуправный, капризный старик, он держал в страхе весь свой род, который один без союзников мог выставить с лишком 3 т. всадников. Я не знал чему более удивляться, – этим ли людям, столь непривычным к повиновению, которые терпели его и переносили все жестокости или своему новому знакомцу, который уживался с ним. Конечно, должны были существовать важные причины, чтобы понудить его к такой жертве. Понятно, что кочевая жизнь представляет много прелестей, но почему он не присоединился к аулам другого манапа с более человеческими побуждениями.

– Вот они, эти посланцы старой лисицы, Бурумбая, – я хотел было им отрезать носы и уши, наделив их взамен разными другими украшениями, да оставил это до другого раза. – Ну, что ж вы молчите, черти!

Конечно, посланцам Бурумбая было бы удобнее в берлоге медведя, чем в ауле Самсалы; они несколько времени переминались, но как бы ободренные моим присутствием, заговорили:

– Мы приехали с честным предложением, мы хотели упредить врага и сказать, что он идет ударить на кыдыкцев, так чтобы поостереглись, – наш манап даже помощь готов дать своим родовичам. Отрезать носы и уши, конечно, не штука, мы в твоих руках, сильнее тебя нет между батырями, да за что же тут резать?

– А что же ты не договариваешь, чего он от меня требует за свою помощь?

Киргизы решительно терялись от грозных слов и еще более свирепых взглядов Самсалы. Я должен был ободрить их уж хоть для того только, чтобы узнать об угрожающем нападении, равно опасном и для нашего каравана.

– Дай же ты им высказаться. Старый человек, аксакал, никогда не произнесет суда, пока судимые им не доскажут своего последнего слова.

– Что слушать, когда собака лает.

– Все-таки пусть говорят, – может и путное слово скажут.

Старший из посланцев, собравшись духом, начал свой рассказ с обычными отступлениями и прикрасами, которые я пропускаю. Дело в том, что сара-багиши, узнавши о ссоре Самсалы с Бурумбаем перешли через Ала-Тау, одним из самых опасных проходов, откуда их вовсе не ожидали, и таким образом очутились в тылу кыдыкцев, в числе несравненно многочисленнее рода Самсалы и готовы были напасть на них и разграбить окончательно. Старый Бурумбай, умный, опытный и, вероятно, хорошо понимавший собственную