Следы и тропы. Путешествие по дорогам жизни - Роберт Мур

Существуют мириады причин – исторических, культурных и экономических, – по которым англо-американское чувство места так сильно отличается от черокского. Однако Белт считал, что самое важное и часто упускаемое из виду различие между нами обусловлено структурой наших языков. Язык чероки кардинально отличается от английского в самых разных отношениях. У чероки есть семь основных направлений, по которым говорящий постоянно перемещается в пространстве: Север, Юг, Восток, Запад, Верх, Низ и (самое трудное для понимания) Здесь. Грамматика чероки, в которой субъект предложения всегда следует за прямым объектом, также способствует незаметной децентрации говорящего. «На английском языке мы говорим я думаю то, я думаю это, я хочу то, я хочу это. Как будто мы находимся в центре мира, и он крутится вокруг нас, – сказал Белт. – В нашем языке все находится здесь, а мы расположены где-то рядом. Это означает, что мы воспринимаем себя частью целого, а не его центром». Кроме того, Белт отметил, что необычный порядок слов лучше приспособлен для жизни в дикой природе. Например, когда медведь незаметно подкрадывается к вашему другу, гораздо логичнее, по его словам, крикнуть: «Медведя… я… вижу», чем «Я… вижу… медведя».

Воспитание Белта помогло ему осознать связь между географией и языком. До семи лет он говорил исключительно на языке чероки, и только потом начал учить английский. В те годы он играл в военные игры со своими друзьями в прериях Оклахомы, но всегда представлял, что находится в стране горных склонов, высоких деревьев и журчащих ручьев. Переехав к сорока годам в Северную Каролину, он был потрясен, когда увидел пейзажи, которые представлял себе в детстве. Одна его знакомая, тоже уроженка Оклахомы, рассказала Белту о похожем случае. Она показала ему рисунок, который нарисовала, когда ей было пять или шесть лет. Местность на заднем плане была зеленой, гористой, и совершенно не похожей на все то, что она привыкла видеть на родине. По ее словам, один и тот же пейзаж появлялся на заднем плане всех ее рисунков.

– Только приехав сюда, она поняла, что рисует, – сказал Белт. – Она рисовала эти горы.

Сам факт существования глубинной географической памяти может показаться мистикой или выдумкой, сказал он, но это не так или, точнее говоря, совсем не так. Дело в том, что особенности ландшафта с необходимостью «кодируются» в языке. Даже звучание и синтаксис языка чероки отличаются «гористостью». Так, для различных типов холмов у них в языке существуют свои очень точные дескрипторы. Просто добавляя суффиксы к существительным, носитель языка дает понять, ниже или выше относительно него расположен на горе некий объект. (Если поблизости протекает река, то суффикс показывает, в какой части реки этот объект находится – выше или ниже по течению). На равнинах Оклахомы эти особенности языка казались Белту странными, однако, когда он оказался в горах Северной Каролины, все встало на свои места.

* * *

Барбара Дункан, фольклорист, которая десятилетиями записывала мифы и легенды чероки, рассказала мне о любопытных различиях между восточными и западными чероки. Сказания восточных чероки, которые избежали Переселения, часто имеют более определенные географические корни, чем истории западных чероки, сказала она. Дункан привела в пример старинную сказку о гонке черепахи и кролика, в которой умная черепаха дурачила дерзкого кролика, помещая своих собратьев на вершины гор таким образом, что каждый раз, когда кролик поднимался на очередную гору, он к своему удивлению видел, что черепаха, с которой он соревнуется, успела взобраться на нее раньше него. В сказаниях восточных чероки прямо говорится о том, что эта история произошла на горе, которая сейчас называется Маунт-Митчелл, в то время как у западных чероки точное местоположение обычно не указывается.

– А если вы подниметесь на гору Маунт-Митчелл, то сразу узнаете место, описанное в сказке, – сказала Дункан. – Вы можете пересказать эту историю, ни разу не побывав на Маунт-Митчелл, и от этого она не станет менее интересной, но поднявшись на вершину, вы неизбежно подумаете: «Ого, это здесь и произошло». Это невероятно.

– Почти каждая известная скала либо гора, каждый крутой изгиб реки в древней стране чероки имеют свою легенду, – заметил этнограф Джеймс Муни. – Это может быть небольшая история, которую можно рассказать, уложившись в один абзац, чтобы объяснить какую-то природную особенность, или это может быть целая глава мифа, продолжение которого начинается в сотне миль отсюда.

«Этот феномен, – писал Муни, – характерен не только для чероки. Традиционные сказания коренных народов никогда не начинаются с абстрактных историй про Красной Шапочку, которая куда-то скачет по безымянному лесу; все они происходят в определенном месте. В сказаниях инуитов, например, всегда указываются реальные обстоятельства (часто это описание путешествия); нередко в них упоминаются даже такие специфические детали, как преобладающее направление ветра».

В своем эпохальном исследовании западных апачей «Мудрость скрывается в местах» лингвистический антрополог Кит Бассо описал множество способов того, как земля и язык помогают коренным народам создавать свою культуру. Сначала место получает название, обычно очень подробное («Вода, которая течет под тополем вовнутрь», «Несколько белых скал, что компактно простираются выше»). Получив имя, эти места или «мнемонические колышки», как называл их Бассо, постепенно обрастали историями – мифами о сотворении мира, нравоучительными рассказами, историями предков, – и таким образом формировали групповую идентичность коренных жителей Америки.

Апачи представляют прошлое в виде хорошо проторенной тропы (‘intin), по которой когда-то прошли их предки, и по которой они идут сейчас сами. «Этот путь находится за пределами воспоминаний ныне живущих людей и потому не виден им, – писал Бассо. – По этой причине прошлое должно быть воссоздано – то есть представлено – с помощью исторических материалов». Апачи сравнивают процесс воссоздания прошлого с восстановлением пройденного маршрута по оставленным следам. Временные рамки размываются, а персонажи часто теряют индивидуальность, однако основные элементы – обстановка, извлеченные уроки, флора и фауна, – остаются весьма конкретными. («Давным-давно, вон на том самом месте, жили две красивые девушки…» – это типичное начало множества историй). Бассо отмечает: «Для апачей важно не когда, а где развивались события и какое представление они дают о развитии и особенностях социальной жизни апачей».

Удивительным образом исследование Бассо показывает, насколько странными могут казаться со стороны привычные для евроамериканцев способы повествования. Прослушав несколько зачитанных им вслух европейских преданий, многие апачи сказали Бассо, что находят их такими же безжизненными, как и бумага, на которой они написаны. В свою очередь, устные предания апачей всегда отличались живостью и пластичностью; они исподволь менялись, подчиняясь прихотям рассказчика и подстраиваясь под настроение слушателя. Историям апачей, возможно, недоставало академичности, однако они были мудрыми, остроумными и, самое главное, поучительными. Чтобы преподать кому-то урок, старейшины племени обычно рассказывали этому человеку историю, связанную с определенным местом. Например, бесшабашный мальчишка мог услышать историю о каньоне, в котором маленькая девочка была укушена змеей, потому что не послушала свою маму и срезала путь. Таким образом, каждый раз проходя мимо этого каньона или даже вскользь услышав его название, мальчик сразу вспоминал полученный урок. Поэтому апачи совсем не преувеличивают, когда говорят, что место «следует за ними по пятам» или что земля «заставляет людей жить правильно».