Глубокая выемка - Всеволод Шахов

– Вполне понятно, Сразу видно, грамотный инженер, рассказывает подробно, ничего не таит… – Ягода, удовлетворённый объяснениями, теперь как бы спрашивал подтверждения у молчавшего Калинина, – Помнишь, Михаил Иванович, как недавно к академикам ездили. Подойдёшь к этим, так называемым светилам науки, мычат чего-то под нос, какие-то словечки непонятные вкручивают… как к ним после этого относиться… светила они, мол…

– Угу, – Калинин согласился.

– Вот, четыре с половиной минуты, и готово! – Будасси сначала посмотрел на часы, потом кивнул в сторону поблёскивающих от воды оснований двух платформ и деревянного помоста, – чистенько.

Афанасьев сиял. Ягода посмотрел на него: – Ну ты, Григорий Давыдович, как начищенный медный пятак. Давай готовь списки на награждение людей.

Ягода увидел, что его свита почти подошла к смывной площадке, взял под локоть Калинина, отвёл чуть в сторону, пошептался с ним и объявил: "Александр Владимирович, а ведь мы не замкнули кольцо. Организуй-ка нам…" Будасси набрал диспетчера: "Принимай нулевую на Северную через пятую".

Усов услужливо забежал перед Ягодой, спеша к дрезине.

Афанасьев буквально повис на шее Будасси, зашептал:

– Дай тебя расцелую! – широко раскрыв глаза, он испускал лучезарную улыбку и тянулся лобызаться.

– Гриша, ну чего ты, всё нормально…

– И когда только успел исправить?

– Пару суток и понимающие ребята.

– Да-да, списки на премию готовь.

Дрезина медленно пошла в сторону Северной станции. Афанасьев и Усов беспрерывно перемещали рычаг, заставляя дрезину быстро набирать скорость. Будасси удовлетворённо хмыкнул, услышав матерную ругань – свита Наркома поворачивала назад.

– Александр Владимирович, результаты проб грунта и заключение из лаборатории прислали, – Виктор подбежал к Будасси, держа в руке развевающиеся на ветру листы бумаги, – сообщают, что в новых квадратах по западной стороне не будет тяжёлой глины, основной грунт – лёгкий суглинок и супесь.

– Ну, вот, а ты боялся, теперь с разгрузкой проблем не будет.

.

9

Заросли жёсткой травы, и цепкие ветви малины не давали легко подойти к дому. Приходилось пробираться, с хрустом, переламывать сухие стебли и придавливать их ногами. По мере продвижения тревога нарастала, с каждым шагом чувствовалась необъяснимая сила, исходящая от безжизненного неприветливого строения. Но, это естественно, как может быть приветливым дом, не обитаемый, похоже, десятилетиями. Он выделялся среди шести таких же брошенных людских жилищ. Издалека дом казался добротным: аккуратно подогнанный чёрный сруб. Ближе, он несколько потерял свою статность – колонии сизого мха обосновались на стыках брёвен. К тому же яблони неукротимо выпускали каждый год новые ветви, безропотно пролезающие в окна без стёкол. Старый дом… И всё же он манил, нашёптывал подсознанию: "Иди ко мне".

Ковалёв сомневался, правильно ли помнил с детства название деревни: то ли Криуша, то ли Кривуша. Когда мать была ещё жива, ему так и не удалось толком разговорить её о тех временах – сразу обрывала: "Вырастешь – узнаешь". Теперь он не только вырос, но уже морально готовился к завершению жизненного пути. И вот, случайно, а может и неслучайно, но точно, по божьей воле, на втором году пребывания на Беломорстрое ему выдалось сопровождать из Медвежьей горы в Пудож одного политработника. По пути и встретились эти брошенные дома. Возница решил сделать остановку. Ковалёв что-то почувствовал, от неожиданности, замер, а потом перешёл к действию.

Покосившийся козырёк над крыльцом, скрипящие ступеньки к закрытой входной двери. Закрытой, но не запертой. Замков здесь и не знали. Две верёвочки, свисающие из отверстий, рядом с ручкой. Легко сообразить – с обратной стороны откидной засов. Громко сказано, засов. При этом слове рисуются массивные ворота с металлическими пластинами, задвигаемые мышечными усилиями огромного стражника на входе в европейский каменный замок. Нет, здесь деревянная перекидушка, подобно шлагбауму. С помощью верхней верёвочки поднимают, с помощью нижней опускают. Всего-то… раз и открыл.

Ковалёв толкнул дверь. Жуткое покрякивание несмазанных петель и… слава богу, сегодня светлый день и помещение хорошо просматривается. Наверное, при луне со страху и шагу не ступить… Да, жизнь была здесь очень давно. Сразу – безрадостная картина в прихожей: набросанные тряпки на полу, в углу две кучки, то ли песка, то ли золы, похоже, отходы из печи. Хозяин последние дни уже не заботился о чистоте. Прямо – лестница на второй этаж. Направо – вход в жилые комнаты. Сделал неуверенные шаги. Скрип порожка… Ощущения непрошенного гостя… но это не останавливает – здесь пространство без времени. Оно остановилось тогда.

Ковалёв, когда ему исполнилось два года, с матерью переехал в Вологду. И только в десять лет узнал от сердобольной соседки, что они из "некой деревни у огромного озера". Сначала он пытался всё узнать у матери, но добился только, что отец у него "никчемный человек, вечно витающий в облаках", что они будут жить без него и эта тема должна быть закрыта. В качестве небольшой уступки – название деревни, которое Ковалёв не удержал в памяти.

Печь… источник существования любого жилья, центральная его часть, в прямом и переносном смысле. От межкомнатных перегородок остались только следы на полу, – можно обойти вокруг печи, вернее сказать, вокруг основательного обогревательного сооружения, так как создаётся впечатление, что здесь поработала человеческая мысль. Каждое помещение получило что-то своё: кухня – основательную русскую печь, часть которой досталась и большой комнате, первая маленькая комната довольствовалась небрежно выложенной "голландкой" в форме небольшого параллелепипеда, вторая маленькая комната отапливалась печью Утермарка, в виде вертикально расположенного металлическом цилиндра.

Ясно одно – зимой здесь холодно. На русском севере не забалуешь. Эту фразу твердил Сергей Назарович – сосед Ковалёва по нарам, когда завершал очередной рассказ о конструкции печей. Ковалёв так и говорил Сергею Назаровичу полушутя: "рассказ", хотя это были серьёзные лекции по печному делу. Буржуйка в торце барака едва справлялась с обогревом, но в тёплые деньки нагревала помещение и до восемнадцати градусов – люди оживлялись и, даже, с каким-то благодушием, пускались в воспоминания. Сергей Назарович же непроизвольно вскидывал седеющие брови и излагал Ковалёву методики расчёта, выбор конструкций, особенности кладки. Ковалёв вроде и слушал, а вроде и нет, но речь была такая плавная и приятная – неведомые инженерные словечки кажется даже обрастали смыслом, складываясь, в воображении, во что-то сложное. Сергей Назарович иногда поглядывал на несколько отрешённого Ковалёва и, тряхнув бородой, замечал: "Да, ты можешь и не реагировать, просто мне нужно кому-то высказывать всё, что знаю. Такой опыт за жизнь накоплен. Скоро помирать, а передать некому". Ковалёв внутренне соглашался, не хотел обижать старика, зная, что, возможно, тот уже никогда и не вернётся в