Диктатор и гамак - Даниэль Пеннак

— А сами похороны?

— Не настолько захватывающие, как вы могли бы подумать. Ночью, естественно, и втихаря. Пришлось, конечно, подмазать кое-кого. Но у меня были на руках все карты: имена, деньги, это оказалось не так уж сложно. С той самой ночи четвертого декабря тысяча девятьсот сорокового года ваш сертанехо покоится на Hollywood Forever Cemetery, в тени Родольфо Гульельми ди Валентина, его святого покровителя.

— …

Уже давно стемнело. Мы сидели, освещаемые огнями города.

— Что же до меня, — заключила Соня, — то я так больше и не вернулась в Чикаго.

— Да?

— …

— …

— Нет. Но я расскажу вам об этом, только если вы пригласите меня посмотреть «Диктатора» в хорошем зале. Например, в «МК 2» на набережной Сены и с заказанным столиком после сеанса, идет?

По окончании сеанса Соня сказала мне, что «и здесь опять» я был неправ.

— Если вы считаете, что в части с четырнадцатой по восемнадцатую Чаплин не говорит, вы ошибаетесь. Он говорит! Он даже произносит несколько законченных фраз.

— Но это не оттого, что мы несколько раз смотрели и пересматривали DVD, — заметила Минна.

— Даже если бы вы просмотрели этот фильм тысячу раз, вы все равно не услышали бы Чарли, — ответила Соня. — Вы здесь ни при чем; у Чаплина пантомима лишает слуха, вот и все. Даже когда он говорит, он говорит своим телом. Ни на одного актера не смотрели столько, сколько на него. Отсюда и сила его знаменитой финальной речи, которая совершенно рушит все правила его игры; вдруг тело пропадает, остается одна голова, этот взгляд, эти волосы на фоне облаков, и неожиданно — его голос, его, Чарли Чаплина, собственные слова, в самый первый раз! И тогда, точно, вы его слышите…

Мы шли, поддерживая Соню под локоток, направляясь к ресторану. Мы двигались мелкими шажками. В конечном счете, ее лодыжка еще давала о себе знать.

— Я слышала, как вы смеялись, совершенно спонтанно и много раз, как если бы для вас это было неожиданностью, — обратилась она к Минне. (Я, впрочем, тоже не сдерживался.) — Как в сороковом! — загоготала она. — Нет, этот Чаплин неисчерпаем…

Вися у нас на руках, она казалась нам почти невесомой. Легенькая, как птичка.

— Неисчерпаем, — повторила она, провожая глазами двух гребцов, скользивших по водной глади к причалу.

— …

Когда заказ был сделан, Минна спросила ее, почему же она осталась в Голливуде.

— На кладбище пахло шалфеем, — ответила Соня.

И принялась за еду.

Потом, пригубив вина, продолжила:

— Вы ведь ждете истории любви, не так ли?

Хороший игрок, она призналась в своей маленькой слабости. Не следовало забывать, что Голливуд был розовой мечтой и ее юности тоже. Так что она немедля «проникла в киношные круги», с подачи ученика оператора, которого она встретила на Палм-Спрингс и который стал ее «мимолетным увлечением». Собственно, это был ее первый любовник. Он помог ей получить возможность делать наброски съемочной площадки, схемы маркировки, эскизы декораций, рисунки костюмов, эпизоды story boards, что-то в этом роде.

— Но единственный интерес всех этих любовных историй, — сказала она в заключение, — это понять, куда откроется дверь, которую любовники якобы закрывают своими шалостями.

Эта дверь открылась не на колыбельку и гуление младенца, а на пять лет войны, которые эта юная девушка провела в рядах секретных служб Британии.

— Мой маленький оператор входил в окружение Корды; вы знаете Александра Корду? Это он подкинул Чаплину мысль сыграть одновременно и диктатора, и цирюльника. Так вот, Корда сотрудничал с Intelligence Service[56]. Начиная с тридцать четвертого года он со своими помощниками снимал тысячи километров средиземноморского побережья под предлогом съемок фильмов на античные сюжеты. На самом деле они снимали и заносили в архив все места возможной высадки десанта в случае войны, которую Черчилль считал неизбежной.

Здесь Соня сделала паузу, а потом с ленивым спокойствием обратилась ко мне:

— Кстати, достаточно ли я вас отблагодарила за ваш курс истории, который вы мне преподали по поводу выхода на экраны «Диктатора»? Как там у вас, реакция американских нацистов, протесты посольств, Бриджес с его докерами и прочее…

И, обернувшись к Минне, добавила:

— Это, должно быть, чертовски ободряет — разделять жизнь педагога?

Минна ответила ей, что я порой с большой изобретательностью уверял своих учеников, будто они превосходили меня на несколько голов.

— Это подарок, который он сделал вам, Соня, и это замечательно поднимает настроение.

Они обменялись одним из тех взглядов, в которых необычайно быстро проскальзывает неуловимая альтернатива между холодной войной и веселым уважением. Через секунду его уже не было. Соня поцеловала руку моей жене, прежде чем вернуться к главному предмету нашего разговора.

Дело в том, что она знала несколько больше меня насчет той амниотической жидкости, в которой мариновался «Диктатор» в дородовый период. По ее мнению, это был отлично продуманный фильм о войне, антинацистская армия, прекрасно подготовленная СИС, голливудским агентом которых с 1937 года был Корда, именно тогда он примкнул к Чаплину и его Ассоциации актеров.

— Чаплину тем более можно поставить в заслугу то, что он сделал из «Диктатора» шедевр настолько личного свойства. Вот что называется гений!

Последовали имена, даты, заглавные буквы и аббревиатуры, свежайший продукт исторической памяти, у которой даже самое отдаленное прошлое всегда оказывается под рукой.

— Корда также был другом Клода Дансея, который, в свою очередь, был приближенным Черчилля с начала войны буров. Дансей создал автономную сеть в рамках СИС, сеть Z, которую в Голливуде представлял Корда. Надо будет как-нибудь написать о роли кино в службе разведки во время Второй мировой войны. Потому что здесь были не только съемки пляжей для высадки десанта. Были, например, фиктивные армии в пустынях Ливии, чтобы обмануть Роммеля: огромный военный лагерь, представлявший собой всего-навсего камуфляж, искусственные пушки, танки из картона, самолеты из фанеры, чучельные полки, развертывание устрашающих сил, пускание пыли в глаза немцам, которая остановила целые дивизии…

Она прервала себя, чтобы спросить:

— Вы помните тот эпизод, когда Гинкель, проходя по коридору своего дворца, врезается в знак двойного креста, который Чаплин превратил в символ нацистской Томании.

Да, мы помнили эту сцену.

— А вам не показалось странным, что можно споткнуться на ровном месте, на плоской мозаике?