Оно. Воссоединение - Стивен Кинг

– Тебе не обязательно говорить вслух, Генри, – доносится из-под кровати. – Я тебе услышу, даже если ты только подумаешь. А меня они совсем не слышат.

– Чего ты хочешь, Вик? – спросил Генри.

Ответа долго не было. Генри подумал, что Вик, возможно, ушел. За дверью Кунц прибавил звук в телевизоре. Внизу послышалось царапание, потом чуть заскрипели пружины, когда темная тень вылезала из-под кровати. Старина Вик посмотрел на Генри и улыбнулся. Генри улыбнулся в ответ, но с опаской. Очень уж старина Вик напоминал Франкенштейна-монстра тех давних дней. Шрам, похожий на вытатуированную веревку, обвивал шею. Генри подумал, что Вику пришили голову аккурат по этому шраму. Глаза Вика обрели странный серо-зеленый свет, а радужки, казалось, плавали в какой-то вязкой субстанции.

Вик так и остался двенадцатилетним.

– Я хочу того же, что и ты, – услышал Генри. – Я хочу отплатить им.

«Отплатить им», – мысленно повторил Генри Бауэрс.

– Но ты должен выбраться отсюда, чтобы это сделать, – продолжил Вик. – Ты должен вернуться в Дерри. Ты мне нужен, Генри. Ты нужен нам всем.

«Они не могут причинить Тебе вреда», – ответил Генри, понимая, что говорит не только с Виком.

– Они не смогут причинить Мне вред, если только наполовину поверят в Меня. Но есть кое-какие тревожные признаки, Генри. Тогда мы тоже не думали, что они смогут нас побить. Однако жирдяй ушел от тебя в Пустоши. И жирдяй, и остряк, и девка ушли от нас после кино. И эта битва камней, когда они спасли ниггера…

«Не говори об этом!» – прокричал Генри Вику, и в это мгновение в голос вернулась твердость, которая делала его их вожаком. Потом он сжался, думая, что Вик врежет ему – конечно, Вик мог сделать все, что хотел, раз уж был призраком, – но Виктор только улыбнулся.

– Я могу разобраться с ними, если только они наполовину поверят, но ты-то живой, Генри. Ты можешь добраться до них, независимо от того, верят ли они, верят наполовину или не верят вообще. Ты можешь прикончить их по одному или всех сразу. Ты можешь отплатить им.

«Отплатить им, – повторил Генри и с сомнением посмотрел на Вика. – Но я не смогу выйти отсюда, Вик. На окнах проволочная сетка, за дверью сегодня Кунц. Может, следующей ночью…»

– Насчет Кунца не беспокойся. – Вик поднялся, и Генри увидел, что на нем те самые джинсы, что и в последний день его жизни, и они по-прежнему измазаны в подсыхающей жиже сточных канав. – О Кунце я позабочусь. – И Вик протянул руку.

После короткого колебания Генри ее пожал. Они с Виком направились к двери Синей палаты и звуку телевизора. И уже подошли к ней, когда проснулся Джимми Донлин, который съел мозг собственной матери. Глаза у него округлились, когда он увидел ночного гостя Генри. Это была его мать. Ее комбинация не доставала до пола разве что на четверть дюйма, как и всегда. Макушка отсутствовала. Ее глаза, ужасающе красные, повернулись в его сторону, а когда она улыбнулась, Джимми увидел привычные следы помады на ее желтых лошадиных зубах. Джимми заорал:

– Нет, мама! Нет, мама! Нет, мама!

Телевизор тут же выключился, и еще до того как другие пациенты проснулись, Кунц распахнул дверь в палату с криком:

– Ладно, говнюк, готовься к тому, что твоей голове сейчас достанется. С меня хватит!

– Нет, мама! Нет, мама! Пожалуйста, мама! Нет, мама…

Кунц ворвался в палату. Сначала увидел Бауэрса, высокого, с толстым животом, такого нелепого в пижаме, обрюзгшего и бледного в падающем из коридора свете. Потом посмотрел налево и закричал во всю мощь легких. Рядом с Бауэрсом стоял монстр в клоунском костюме. Ростом не меньше восьми футов. Костюм серебрился. Сверху вниз по нему спускались оранжевые пуговицы-помпоны. На ноги монстр надел забавные огромные башмаки. Но в голове монстра ничего человеческого не было: Кунц видел морду добермана, единственного животного на божьей зеленой земле, которого боялся Джон Кунц. Глаза псины горели красным. Губы оттянулись назад, обнажая гигантские белые зубы.

Валик с четвертаками выпал из онемевших пальцев Кунца и откатился в угол. На следующий день Бенни Болье, который все проспал, нашел его и спрятал в ящике для обуви. Потом месяц покупал на эти четвертаки сигареты.

Кунц набрал в грудь воздуха, чтобы снова закричать, когда клоун прыгнул на него.

– Пришло время цирка! – прокричал клоун рычащим голосом, и его руки в белых перчатках упали на плечи Кунца.

Только в этих перчатках были не руки, а лапы.

Третий раз за этот день – долгий, долгий день – Кей Макколл подошла к телефону.

На этот раз она пошла дальше, чем в двух первых случаях; на этот раз подождала, пока на другом конце провода снимут трубку и сочный голос ирландского копа произнесет: «Полицейский участок на Шестой улице, сержант О’Бэннон. Чем я могу вам помочь?» – а уж потом положила трубку.

– Все у тебя получается. Господи, да. К восьмому или девятому разу ты соберешься с духом и назовешь ему свое имя.

Она прошла на кухню и налила себе виски с содовой (виски – капельку, содовой – остальное), хотя знала, что после дарвона 52 употреблять спиртное не рекомендуется. Она вспомнила строчки из песни, которую частенько распевали в студенческих кофейнях ее молодости: «Голову виски залей, джином наполни живот, доктор мне скажет – помрешь, знать бы только – когда», – и весело расхохоталась. За стойкой бара висело зеркало. Кей глянула на свое отражение и разом перестала смеяться.

Кто эта женщина?

Один глаз чуть ли не полностью заплыл.

Кто эта избитая женщина?

Нос того же цвета, что и у пьяницы, который тридцать или больше лет посещал злачные места, да еще и распухший до безобразия.

Кто эта избитая женщина, которая выглядит точно так же, как те женщины, которые все-таки добредают до шелтера 53 (если они достаточно напуганы, или достаточно храбры, или просто в ярости), решив бросить мужчину, избивающего ее из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год?

Зигзагообразный порез на щеке.

Кто она, дорогуша Кей?

Одна рука на перевязи.

Кто? Это ты? Неужели это ты?

– Это она… мисс Америка, – пропела Кей, и ей хотелось, чтобы голос звучал грубо и цинично, но он дал петуха на седьмом слоге и сломался на восьмом. И не грубый это был голос, а испуганный. О чем Кей прекрасно знала. Ей приходилось пугаться раньше, а потом удавалось преодолеть страх. Но она чувствовала, что на сей раз преодоление потребует очень много времени.

В маленькой палате, примыкающей к приемному отделению больницы «Сестры милосердия», которая находилась в полумиле от дома Кей, ею занимался молодой и симпатичный доктор. При других обстоятельствах она могла бы от нечего делать (или с куда большей заинтересованностью) подумать о том, чтобы пригласить его домой на первоклассный секс-курс. Но в тот момент сексуального возбуждения не испытывала. Боль не способствовала сексуальному возбуждению. Как и страх.