Обреченная - Элизабет Силвер

Зрачки Калеба превратились в маленькие дырочки, как у дебила. Он не понял ни слова из того, что я сказала. Я была для него просто очередным юристом, перечислявшим ему его преступления ради наставления.

– Вы же не станете просить меня…

– Вы будете свидетелем со стороны штата и со стороны защиты, это несомненно, из-за ваших связей одновременно с Ноа и с Сарой. Вас будут спрашивать о том, что вы знаете. И вы просто расскажете правду. О том, что Ноа знала, что моя дочь беременна. Что вы сказали ей об этом, что она была рассержена, обижена, и…

– Она… она… – забормотал он умоляюще. – Она моя дочь, миссис Диксон.

– А Сара была моей дочерью, – сказала я. – Не думаю, что вы хотите добавить к списку своих преступлений лжесвидетельство под присягой.

Ни мгновения на раздумья. Ни методологии ответа. Его языковой инструмент привел его к пяти тюремным срокам, трем тяжким уголовным преступлениям, двум мелким преступлениям и как минимум двум незаконнорожденным детям, так что нечего и говорить, выбора у него не было.

– Но… но, – смущенно мямлил он, – прежде? Что о том, что прежде?

Твой отец растерянно посмотрел на него.

– Я не понимаю, – бормотал Калеб.

– Может, она и ваша дочь, – сказала я, – но позвольте вам напомнить, что в первый день нового года вы потеряли другого ребенка из-за вашей дочери, и в этом мы сходны. Мне не хотелось бы видеть, как вы ломаетесь из-за действий Ноа. Разве не так?

– Но…

– Что бы ни случилось до ее смерти, Калеб, Ноа одна виновата в смерти нашей Сары. И давайте поставим в этом точку.

Он одновременно то кивал, то мотал головой. Его раздирали противоположные чувства, но он явно не мог разобраться в них.

– Мы поняли друг друга? – спросила я.

– Миссис Диксон, я не могу.

Калеб стискивал стакан рукой с грязными ногтями – так сильно, что я боялась, что тот треснет.

– Я не прошу от вас ничего другого, кроме как сказать правду, – заявила я ему. – Вы можете это сделать или нет?

Он не пошевелился.

– Она – мой единственный ребенок.

– Ноа поймет вас. Она не захочет, чтобы ее любимый папа рисковал собой ради нее, когда на самом деле спасать уже нечего. Только так она и посмотрит на это, я вас уверяю. – Я сделала паузу. – Как только ее признают виновной, вы можете говорить что угодно о ее доброте. В этот момент я уже буду держать все в руках. В этом городе нет ни одного судьи, с которым я не была бы знакома лично. Теперь я спрашиваю вас еще раз: мы поняли друг друга?

Я еще раз налила Калебу, и он осушил весь стакан прежде, чем я убрала бутылку. Я даже не стала ждать его ответа.

Всегда твоя,

Мама

Оливер не навещал меня уже несколько недель. Ни разу с тех пор, как оставил мне пухлую расшифровку стенограммы процесса, как будто перечитывание этих страниц могло послужить дешевой заменой нашивок за отсидку. Я прочесала эти документы так, словно они были моей личной книгой Бытия, моим Танахом, книгой Мормона, моим верным Кораном. Пэтсмит тоже так делает. Как и все заключенные, приговоренные к смерти или нет.

Когда я перечитываю эти страницы, я сначала думаю, что Олли хочет, чтобы я что-то такое поняла. Я перечитываю показания моей учительницы в девятом классе, моего бывшего работодателя из отдела школьного образования Филадельфии и даже Бобби, и мне кажется, что все они изо всех сил старались показать меня нормальной, словно если порыться в ящиках моего прошлого, то можно объяснить, что же именно случилось 1 января. Но они не сумели этого сделать. Нормальность – это не то, что мои адвокаты безуспешно отстаивали в моем отношении во время процесса, и не то, что показывали свидетели, как бы они ни пытались. Это все равно как пытаться всунуть беременную в ее школьные джинсы, натянуть полуторную простыню на постель «кингсайз» или засунуть магнитофонную пленку в щель для CD. Это просто не будет работать.

Возможно, Олли не согласится со мной. Может, он видит во мне нечто. Может, видит во мне то, что я вижу в нем. А может быть, пытается сказать мне, что если б моя жизнь была какой угодно, кроме как нормальной, она не кончилась бы тремя уколами, которые я обязана буду получить где-то через пару месяцев. Если б я была действительно кем-то, а не обычным человеком, как все, я бы не попалась. Меня даже не обвинили бы. И я не получила бы тот приговор, который получила.

Опять же, может, он просто утратил интерес ко мне так же быстро, как воспылал им, и оставляет меня наедине с этими страницами для… ну не знаю, на всякий случай. Потому что я знаю – когда дойдет до дела, я стану очередным сюжетом для кабельного телевидения, и от меня ждут последних слов, которые я оставлю обществу на рассмотрение.

Только за последние несколько недель я думала о словах так же много, как в 18 лет. Эти стенограммы суда останутся публичными, когда меня не станет (и много времени спустя), и новостные сообщения о моей смерти прокрутят несколько раз днем и вечером. Через два месяца все уже забудут о Саре и о том, что случилось в первый день нового года много лет назад. Но эти слова, эти последние мысли, которые я должна буду оставить обществу, как дурной утешительный приз, беспокоят меня даже больше, чем мой собственный процесс. Правда, как и на моем процессе, когда я не обязана была выступать, сейчас я тоже не обязана изрекать никаких мудрых слов перед тем, как меня положат на каталку.

И все же я в смятении.

Слова остаются с нами дольше, чем наши преступления. Возможно, именно это и пытается показать мне Олли. Эти слова останутся навсегда, тогда как бумаги и свидетельства лишатся смысла, превратятся в оранжевые завитки и черные лепестки в крематории мертвых документов.

Здесь наши последние слова – криминальный эквивалент голливудской Аллеи славы. Каждый отпечаток руки или ноги застывает в вечности в глазах наблюдателя, чтобы люди могли сравнить свою руку с рукой знаменитости или в восторге поглядеть на них издали.

Вы можете быть простой и утонченной, как большинство здешних женщин, рассказывающих своим детям, что они их любят и встретятся с ними в другом мире. Или вы можете быть шокирующей и скандальной только ради того, чтобы быть шокирующей или скандальной.

Рикки Ли Сондерсон, прежде чем его казнили в Северной Каролине, сказал: «Я отказываюсь от последнего ужина, поскольку решительно настроен против абортов и уничтожения 33 миллионов нерожденных детей в этой стране. Эти дети никогда не получили своего первого ужина, и потому я отказываюсь от последнего в знак их памяти». Бобби Этуорт заявил: «Если вы знаете только ненависть, только кровожадность, вы никогда не будете удовлетворены. Все вы такие и ничего не знаете, кроме дурного, так что поцелуйте мою гордую ирландскую задницу. Я готов, надзиратель. Отправьте меня домой». И конечно, Джордж Харрис изящно подметил: «Кто-то должен прикончить адвоката, который защищал меня во время процесса». Уверена, так думал не он один, но ему одному хватило духу признаться в этом.