Москва - Испания - Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес

«Эх ты, единственный радиоинженер, интеллигенция!..» и т. д. И начался длительный, нудный разнос, но поскольку его конечный результат был уже предопределен Стариком, то особого впечатления на меня он не произвел. В конце концов, – утешал я сам себя, – я сюда приехал воевать с фашистами, а не отсиживаться в штабах, хотя после вчерашнего посещения варьете «Аполло» мой интерес к Валенсии значительно возрос. Разнос окончился предложением самому выбрать себе участок фронта, ибо радисты нужны везде, и приказал явиться к нему с ответом через два часа, а к вечеру исчезнуть из Валенсии, пока Старик не передумал.

Впоследствии я узнал, что Старик, обычно крутой на расправу, принял столь мягкое решение еще и потому, что ему, старому разведчику, импонировало, как, несмотря на полное незнание языка и города, а также значительное численное преимущество полиции, в ее руки попался лишь один из наших (его Старик сразу отправил в Союз, с соответственной характеристикой), а остальные все же сумели удрать, чем вызвали его симпатию. По непроверенным данным, Старик даже потер руки и сказал: «А все-таки молодцы! Ведь полиции и пострадавших испанцев было в десять раз больше, чем их. С такими можно и повоевать!»

Подошло время обеда, и поэтому естественно, что путь в кабинет Никифорова лежал через ресторан. Захожу туда и вижу обедающего Спрогиса, с которым мы плыли на пароходе. Он уже в курсе дела. «Ну, куда поедешь?» – спросил Артур. «Не знаю еще. Предложили выбрать любой участок фронта», – ответил я, и стал рассматривать меню. С этими меню у нас бывало много неувязок: в отличие от листиков папиросной бумаги, что приняты в наших объектах общепита, здесь перечисление салатов, первых, вторых и прочих блюд занимало минимум десять-двенадцать страниц в объемистой книжице, причем любое блюдо можно было в любое время получить, не то что в наших ресторанах.

Поначалу, не зная языка, мы заказывали по пять-шесть наименований с одной страницы и с удивлением обнаруживали на подносе официанта по пять-шесть салатов или супов вместо ожидаемого полного обеда. Постепенно привыкнув, мы начали разбираться в этой премудрости, и наши трапезы приняли нормальный вид. Несколько сложнее оказалось с каталогом вин, которых здесь было изобилие. Тут уже мы действовали больше по наитию, или по цене: чем дороже – тем лучше. В этом мы никогда не ошибались, ибо обман в испанских ресторанах решительно невозможен.

И тут, прощаясь с Валенсией, я решил гульнуть и заказал бутылку самого дорогого вина. Им оказалась коллекционная «Малага». Вместо бутылки принесли кусок камня и из него разлили по бокалам золотистую жидкость, и вряд ли греческие боги на Олимпе испытывали такое наслаждение от своего нектара, как мы с Артуром, когда смаковали мелкими глоточками эту прелесть.

«А ты куда едешь?» – спрашиваю я у него. – «А туда», – улыбаясь, ответил Артур, ткнув пальцем в бутылку. Не поняв в чем дело, я переспросил: «Да я у тебя спрашиваю серьезно, куда ты едешь?». Артур уже всерьез ответил: «В Малагу, туда, где делают это вино, причем завтра же рано утром».

Узнав, что там нужен радист, я тут же принял решение тоже ехать в Малагу, даже не выяснив толком, где она находится и какая там военная обстановка. Сразу после обеда я отправился к Никифорову и сообщил ему о своем желании. Он не стал возражать и сел писать мне направление, а я тем временем подошел к висящей на стене карте страны, чтобы посмотреть, где Малага. Оказалось, что это область на самом юге Испании, почти у Гибралтара, и со всех сторон, за исключением узенького прохода вдоль побережья, она окружена фашистами. Но отступать было уже поздно. Взяв направление, я отправился комплектовать свою «музыку» (радиостанцию) и собираться в дорогу.

На следующее утро пять человек – Артур Спрогис, его переводчица Регина Цитрон (старая коммунистка, член еще нелегальной польской компартии; умерла в Ленинграде в конце семидесятых годов), шифровальщик Вася Бабенко, я с «музыкой» и испанец-шофер – выехали на легковой машине с флажком советского посольства из Валенсии в Малагу.

Широкая лента гудронированного шоссе, по которой с легким шипением скользят колеса автомобиля. Через каждые 100 метров кучка белых камней, через километр – столбик, через 50 километров – большой столб с перечислением расстояний до ближайших городов. Четкие знаки поворотов, объездов, неровностей дороги, всяких запретов. Все это, несмотря на военное время, содержится в образцовом порядке. Что же касается темперамента испанских шоферов, то по сравнению с ними наши грузины и даже чеченцы просто флегматики. Скорость меньше 80–90 км в час (по любой дороге, даже по горному серпантину) у них вообще не котируется, а по более-менее ровному дефиле – не менее 110–130 км. Никакие меры воздействия на водителей эффекта не дают. Даже такое средство: на месте автомобильной катастрофы с человеческими жертвами, на обочине дороги, ставят «на попа» покореженные рамы разбившихся машин, прочно вкопав их в землю, а рядом устанавливают большой черный крест с перечислением на табличке фамилий погибших, с назидательной надписью, вроде: «Мир их праху! Да простит им Господь их прегрешения, ибо покаяться в них перед смертью у них не было времени».

С точки зрения нормальной логики, при подъезде к такому «памятнику» (а на особо опасных местах дорог их бывает и по несколько штук) нога автомобилиста должна сама отпустить акселератор, но на испанских водителей даже это не действует, – 100 км в час, не меньше, даже мимо «памятников». Недаром, по имевшимся данным, количество советских добровольцев, пострадавших в дорожных происшествиях, вполне соизмеримо с аналогичными потерями в боевых действиях.

Но ехать по такой дороге все же приятно: чистенькие деревни с белыми домиками сплошь в цветниках и зелени. Несмотря на большое движение автотранспорта, велосипедистов очень много, но ездят они по специальным дорожкам за обочинами шоссе, с полной для себя безопасностью.

Особенно поражают апельсиновые рощи, почти непрерывно тянущиеся по обеим сторонам дороги. На деревьях почти не видно зелени из-за обилия крупных, ярко-желтых плодов. Собранные апельсины свалены в кучи вдоль дороги и тут же грузятся в автомашины, примерно как у нас картошка (с которой они примерно в одной, если не дешевле, цене). Каждая такая куча (а тянется она вдоль дороги порой много десятков метров) принадлежит определенному хозяину, и на ее концах вкопаны столбики с дощечками. Фрукты никто не охраняет (да и вообще в Испании я почти не видал сторожей, воровство там не в почете). Подъезжает к такой куче машина. Шофер с одним или двумя грузчиками наполнит кузов апельсинами и на дощечке отметит дату, грузоподъемность машины и поставит свою подпись. Когда все апельсины увезут, хозяин берет эти дощечки и едет в контору получать деньги. Никаких тебе экспедиторов, бухгалтерий, накладных, ведомостей и прочего.

Недаром Валенсия славится экспортом апельсинов. Правда, валенсийские апельсины несколько толстокожи, но это качество только делает их более пригодными для длительной транспортировки. Впоследствии мне довелось отведать и знаменитых эстепонских апельсинов (Эстепона – небольшой городок километрах в 80 к югу от Малаги по побережью Средиземного моря). Их вкус вообще бесподобен. В разрезанном виде в них заметны красные прожилки, наподобие кровеносных сосудов. По качеству они считаются лучшими в мире, но из-за чрезвычайно тонкой кожуры не выдерживают никакой перевозки и портятся даже по пути в Малагу, так что их приходится есть на месте, да и то не чистя, а слегка надрезав кожуру: содержимое выдавливают на блюдце или прямо в рот. Но и валенсийские апельсины хороши, а обилие их на деревьях настолько велико, что если бы не специальная система подпорок, то ветви обломились бы под тяжестью плодов.