Цыганочка, ваш выход! - Анастасия Туманова

– Я, Миша, сама себе хозяйка, – сдержанно сказала она.

– Да ну? – криво усмехнулся он. – Перед кем ломаешься-то, Нинка? Со мной уж и не притворяться могла бы.

– Что?! – Нина растерялась так, что с минуту не могла выговорить ни слова и молча смотрела в насмешливое, ставшее чужим, незнакомым Мишкино лицо. – Скворечико, да ты с ума сошёл? Совсем с головой плохо?! Или пьяный?! Что ты мне такое говоришь? Сам в гости пришёл, да ещё и…

– Не беспокойся, уйду сейчас, – сквозь зубы пообещал Мишка. – Верно, волнуешься, что твой чекист меня здесь застанет? И подумает что-нибудь?

– Мишка!..

– Он тебе, должно быть, не велел с цыганской роднёй якшаться? То-то ты и в гости за полгода не зашла ни разу!

– Мишка!!! – громко, испуганно ахнула Нина, вскакивая из-за стола, и стакан с чаем, упав на пол, разлетелся на хрустальные осколки. Гремя, покатился к стене серебряный подстаканник.

Скворечико умолк на полуслове. «Всё… – Кто-то спокойно и холодно сказал у него в голове. – Всё». Отчётливо чувствуя, что хватил через край, что давно пора заткнуться, Мишка уже сам не понял, как у него вырвалось:

– Он с тобой хоть расписался, Наганов этот?! Или просто в гости наезжает?! У всех соседей на глазах?

Нина задохнулась, словно от страшной, внезапной боли, закрыла глаза. А когда снова открыла их, у Скворечико пробежал по спине мороз.

– Яхонтовый мой… А ты не припомнишь случаем, от кого тебя твоя мать родила? – очень тихо, спокойно спросила она. – От графа Оденского. А сестёр твоих – от купца Стряхина. А брата младшего – от генерала… Доходная цыганка была Прасковья Дмитриевна! Папаши-то ваши с ней венчались или так пользовались?

– Что ты, шалава, мать мою цепляешь?! – выругался Мишка, вскакивая. – Сама не хоровая, не понимаешь?! Оденский за неё в хор тридцать тысяч отдал! Всё, что у него было, продал! Стряхин – двадцать пять платил! Все цыгане тогда обзавидовались! Да мать их и любила, и первого мужа, и второго! И третьего! А ты, холера, даром за своим чекистом пошла! Как шваль уличная!

– Шваль уличная, золотой, даром никуда не пойдёт, – издевательски сообщила Нина. – Так ты, бедненький, потому бесишься, что тебе денег недодали?! Что чекист за меня ни копейки в хор не отдал и даром, сволочь такая, пользуется?! А я тебе, голубь мой, вот что скажу! Дед мой таборный, Илья Смоляко, коли бы узнал, что его дочку какой-нибудь генерал за деньги взять хочет, на эти деньги и смотреть бы не стал! Хоть гору ему из золота насыпь – не взглянул бы! Связал бы дочку, как колбасу, в телегу бы кинул – и ходу! Чтоб перед роднёй не срамиться! Отродясь в таборах так не было, чтобы за деньги с гаджом путаться можно, а без денег – ходи мимо, не суйся к честной девочке! А вы бутербродниками были, бутербродниками и сдохнете! И мать твоя своего первого-второго-третьего потому любила, что они брильянтами перед ней трясли! Что-то в нищего цыгана её за всю жизнь влюбиться не угораздило! Экая удача-то!

– Так ты теперь, пхэнори, вся из себя таборная стала?! – заорал Мишка так, что забился огонёк в лампе. – Ты сама всю жизнь в Новой деревне романсы господам не пела?! Ну, так скажи, скажи своей таборной родне, что по рукам пошла! Сильно твой дед Илья обрадуется?!

– И где ты, морэ, совесть схоронил? – устало спросила Нина, отворачиваясь от Мишки и садясь на край табуретки. – Не был ведь таким… Танька, что ли, довела совсем? По рукам я сроду не ходила. Наганов ко мне пальцем не притронулся.

– Забожись! – хрипло, недоверчиво сказал Мишка, не сводя с неё глаз.

– Да кто ты такой, чтоб я тебе божилась? – тихо, с нескрываемым презрением сказала Нина, вытирая полотенцем пролитый чай на столе. – Мать с отцом на небе это знают, я тем и спокойна. Когда умру и к ним приду, они меня ничем попрекнуть не смогут. Я своего рода не позорила. А уж тем, что за деньги под гаджэн ложилась, – тем более.

– Так твой Наганов тебе за так эту комнату дал?!

– Вообрази – за так, по доброму знакомству, – холодно улыбнулась Нина. – И за полгода один раз сюда зашёл – чаю попить да узнать, как мы устроились. Мне ты, конечно, не поверишь, так поди соседей спроси. Дурак ты, Скворечико… Да он со мной что угодно сотворить мог, когда я под следствием была! И ты про это знаешь, и я, и все цыгане!

– Мы бы тебя спрятали!

– Да? – совсем уж ледяным голосом переспросила она. – А когда за мной среди ночи конвой приехал, что-то ты меня грудью от них не закрывал! Преспокойненько так стоял и смотрел, как меня солдаты уводят… Да не сверкай ты глазами, дурак… Думаешь, я тебя судить за это буду? Полный дом детей был, стариков… Вы и сделать ничего не смогли бы. Но только Наганов меня ни тогда не тронул, ни сейчас. Видит бог, мне в голову не приходило, что такие мужики ещё на свете есть.

Скворечико тяжело молчал, глядя в пол. В комнате повисла гнетущая тишина.

– Ладно, Мишка… Что нам теперь ругаться, дело прошлое, – наконец, вздохнув, сказала Нина. – Ступай с богом, поздно уже. Я спать хочу.

Мишка покорно поднялся, стянул со спинки стула потёртую куртку. Под подошвой его сапога хрустнули осколки разбитого стакана. Нина пошла за ним, на ходу кутаясь в шаль: вечер был тёплым, но её бил озноб.

Она проводила гостя до скрипучей калитки, долго возилась с проржавевшей щеколдой. Мишка в ожидании смолил папиросу, носком сапога сдвигал в кучку рассыпанные щепки.

– Так не пойдёшь завтра с нами? – спросил он, когда Нина справилась со щеколдой.

– Сказала уже, что не пойду, – усмехнулась Нина. – Иди, жену обрадуй. Поди, до потолка запрыгает! И скажи ты этой дуре, чтоб романсов комиссии не пела! Времена уже всё-таки не те. Удачи вам. – Она повернулась и пошла к дому.

Вернувшись в комнату, Нина, к своему изумлению, обнаружила там непринуждённо расположившуюся за столом Иду Карловну Штюрмер.

– Ниночка, вы меня простите, ради бога, что я к вам вот эдак, по-рабоче-крестьянски, без приглашения, – величаво сообщила она. – Но вы с вашим родственником так… м-м… темпераментно беседовали, что наш пиит Богоборцев уже рвался вас спасать! Я его еле удержала и пообещала, что сама к вам загляну. Вы живы и здоровы, как это приятно! Девочки ваши сидят у студенток.

– Да, жива, – проворчала Нина, с досадой вспомнив о том, что они со Скворечико, вопя благим матом друг на друга, и не подумали перейти на цыганский. Теперь вся квартира в курсе личной жизни и Нины, и Мишкиной матери. – Час уже поздний, Ида Карловна, и…

– Ниночка, я сию минуту, немедленно исчезну. – Старая лиса и с места не двинулась. – Это всё, конечно, совершенно не моё дело, и я сейчас рискую раздружиться с вами навечно. Но, может быть, ваш родственник немного прав? Может, вам стоит вспомнить, что вы – Нина Молдаванская, что по вас с ума сходил весь Питер? Может, об этом вспомнят наконец и власти?

– Ах, бросьте, Ида Карловна… – слабо улыбнулась Нина, садясь за стол и обеими руками встряхивая выбившиеся из причёски волосы. – Властям не до цыган. Я даже представить себе не могу, с чем они завтра выйдут к комиссии. Извините меня, я очень устала.