Двенадцать ночей - Эндрю Зерчер

– Так оно и есть, хоть и не с очень уж давних пор. Да, Рацио, конечно, по-прежнему терпеть не может Фантастеса, – тут Фантастес нарочито отвернулся к темному окну, а Вилли закатил глаза с ласковой театральностью, – но союз с Гаддом не вполне оправдал ожидания Рацио. Во-первых, он думал, что празднества продолжатся, только он рассчитывал…

– Он рассчитывал, что сам станет Первым Духом, – проворчал Фантастес, внезапно повернувшись к ним. Его ладонь на краю сиденья побелела от напряжения. – Можешь себе представить? Этот напыщенный примитивный паршивец!

Он фыркнул и вновь демонстративно уставился в темноту за окном. Вилли глядел на него некоторое время – а в ночном окне плыли, глухо серея, мрачно синея, тошнотворно покачиваясь, голые поля, скалистые холмы, утесы.

– Но дело даже не в этом, – тихо сказал Вилли – так, что одна Кэй могла его слышать. – Рацио так и так порвал бы с Гаддом. Других намерений у него никогда не было.

Просто верните мне сестру. Больше ничего не желаю знать. Кэй вонзила ногти правой руки в тыльную сторону левой. Пять ночей.

Они ехали, ехали, ехали: восемь или девять часов приморской дороги до Патр, бесконечных поворотов, замедлений и рывков, когда Кэй то держалась за живот, то подпирала больную спину. Порой задремывала, а, просыпаясь, оглушенно высматривала в окно дорожные указатели, смутно белеющие во тьме и пропадающие сзади: ФИЛИАТРА, ПИРГОС, АМАЛЬЯС. Когда поворачивали или тормозили на перекрестке, седан неизменно трясло так, что желудок Кэй ходил ходуном, и не раз ей казалось, что они так и встретят рассвет, еле ползя по аварийной полосе на запад, к морю, под налетающим сзади холодным ветром. Но потом водитель хлопал ладонью по приборному щитку, рявкал что-то сердито, и мотор, словно отзываясь на это, брался за ум, и они, качнувшись, ускорялись, а желудки их оставались где-то там, сзади, в нескольких шагах.

С грехом пополам, то и дело куда-то сворачивая, час за часом то сбавляя, то набирая скорость, тарахтя и временами двигаясь под воздействием мало чего, кроме дующего в спину ветра, они доехали до Патр и остановились у пристани в долгих серых предрассветных сумерках. Когда Кэй вылезла из машины, ее сразу пробрало холодом. Вилли сказал, что отправится за билетами, но пойти с ним Кэй была не в состоянии; ее по-прежнему мутило, и она заставила себя подойти к краю причала, подальше от ждущих парома машин и автобусов, и принялась глядеть на темную воду, плещущуюся о цемент. Фантастес последовал за ней и теперь тихо стоял рядом – а она впускала в себя ритм морской ряби, слушала ее музыку, не ища в ней смысла.

– Кэй, – сказал он наконец. – Не уверен, что момент самый подходящий, но кое с чем я хотел бы к тебе обратиться до того, как мы попадем в Рим, к Рацио.

Она смотрела на воду. Ей не хотелось садиться, не было желания ни на чем сосредоточивать взгляд. Но Фантастес, похоже, хотел от нее и того, и другого. За паромом, за молом раскинулись горы; она не видела их, но знала, что они там. Мысль о них, об их высоте, об их массивности, упрочняющей невидимый горизонт, придала ей твердости. Ее желудок встал на место и начал успокаиваться.

Она села на скамейку, к которой подвел ее Фантастес. За их спинами тускло светился и негромко шумел город, а впереди раскинулась темнота, опушенная легким туманом, поднимающимся от воды, густая, но протяженная, как покрывало фокусника, который вот-вот покажет таящиеся до поры сокровища.

– Посмотри вокруг, – сказал Фантастес. – Видела ты в жизни что-нибудь красивее?

В темноте за молом мигали несколько огней – как далеко, невозможно было понять. Вначале Кэй смотрела в их сторону, дивясь, что вид такой плоский – словно простыня огромного экрана, где все сокровища, ближние и дальние, вперемешку. Но, когда она позволила взгляду сдвинуться, стали вырисовываться силуэты – пока лишь смутно, намеками на глубину и цвет, но она знала, что это лишь начало, что со временем будут и горы, и океаны, и небеса, вся плывущая необъятная ширь. Это было как увидеть дуб в желуде или небо в капле воды, повисшей на листочке.

– Нет, – шепотом ответила Кэй. – Прямо чудо какое-то.

– Иногда самые убедительные картины – не те, что отличаются многоцветьем, глубиной и богатством материала, а те, что скрывают все это. Посмотри на этот черный холст: черная чернота, синяя чернота, зеленая чернота, звездная чернота, морская чернота, облачная чернота, древесная чернота, горная чернота. Мы знаем, что все это здесь и скоро пробудится, но пока оно медлит в разных оттенках черного, где чувствуется насыщенность, скрытая сила. Все, что ты видишь перед собой, это затемненный, затушеванный вид, который должен превратиться – и превратится, когда рассветет по-настоящему, – в поразительную, от которой дух захватит, панораму гор, лесов, обрывов, долин, волн и неба. Но то, что тебе сейчас открывается, когда ты смотришь вперед, за гавань, намного мощнее. Я гляжу на воду и вижу ожидание, обещание, неизведанность. Мой взгляд в эту минуту полон страстного стремления.

– Получается, что действительность не так красива?

По непонятной для нее причине Кэй от слов Фантастеса ощутила какую-то досаду.

– Она не менее красива, но по-своему, красотой полдня, которая со временем пресыщает, приедается, потому что она открыта. Ночная же красота никогда не вянет, ибо она еще не просияла, это красота надежды, ожидания, желания. Твой первый взгляд на полдневную красоту – всегда в каком-то смысле последний: она становится знакомой, привычной, безразличной тебе и потому постепенно перестает быть красотой, да и картиной, по большому счету, перестает быть.

– Но тогда красивое… это всегда то, чего ты не можешь получить.

Я хочу, хочу получить. Дайте мне светлый день. Дайте мне светлый день у нас дома.

Фантастес протянул руку в темноту и выставил в ночь открытую ладонь, будто прислоняя ее к оконному стеклу.

– Слишком ценное для нашего владения. Да, возможно. Но, Кэй, тебе ведь и другая красота понятна, да? Пожалуй, я поторопился. Есть красота знакомого, родного; красота дома, его освещенных комнат. Это красоты знания, и, хотя они пугают меня, душат, как если бы я был замурован в гробнице, их мощь ведома и мне. Это движущие силы любого сюжета, всякого повествования, которое вечно промахивает сквозь неуловимое настоящее к постижимому тогда: ко времени в прошлом или будущем, которое можно зафиксировать и удержать, даже присвоить. Духи левой стороны, сюжетчики – вот кому дороги эти красоты, вот кто их бережет и лелеет. Но мне дорого иное: образ, окутанный облаком всех его возможных смыслов, благородный туман настоящего…

Он осекся. Волны легонько шлепались под ними о стенку причала.

– Я слишком много болтаю, – сказал Фантастес. – Я хотел только сказать, что поторопился. Даже у воображения есть свои изъяны.

Пока они разговаривали, шерстяная серая мгла обретала новые оттенки. Вид расчищался клочками, словно там и тут сдергивались отдельные покровы: вот возникла волна, вот появился склон дальней горы, вот померкла звезда, вот осветилось облако. Глядя на все это, Кэй позволяла иллюзиям и зрительным обманам играть с собой: вообразила, например, что вот эта серая масса – неуклюжий нос близко подплывшего корабля, а потом, минуты не прошло, убедилась, что это холм на дальнем берегу. Неподвижный пейзаж открывал себя ей, танцуя.