Пилот штрафной эскадрильи - Юрий Корчевский

— Это вы, женщины, так думаете – «одно». А закусить?

— Сразу видно, выздоравливать стал, ранбольной! Помнится мне, три недели назад вам не до шуток было…

— Ранбольной! Андреем меня звать! — постарался возмутиться танкист, но у него не очень получилось.

— Постараюсь запомнить! — улыбнулась Тоня. Медсестричка закончила перевязку.

— Выздоравливайте, ранбольные! И ушла.

— Вот едрит твою! Все они тут – «ранбольные, ранбольные»! А мне, может, по имени приятнее! — пробурчал танкист.

Михаил осторожно вытянулся на кровати – после перевязки заныли потревоженные раны.

Когда медсестра снимала бинты, он увидел раны на ноге со швами – четыре штуки насчитал. Особенно беспокоила одна – на бедре, чуть выше колена: здоровая была, сантиметров десять в длину.

Танкист полюбопытствовал, выглядывая из-за плеча медсестры:

— Здорово тебя! Кто?

— Зенитчики! Снаряд прямо в приборную панель угодил! На аэродром сел уже как в тумане.

— Повезло: могли насмерть!

Оба замолчали. Да чего тут возражать? «Косая» рядом совсем прошла. Возьми снаряд на полметра дальше – попал бы прямо в сиденье пилота.

Вечером в палату пришли школьники и устроили концерт художественной самодеятельности. Они пели песни, танцевали, а один серьезный паренек показывал фокусы. Правда, Михаил их из своей тесной палаты не видел, зато песни слышал – дети пели в коридоре. Двери палат были открыты, и лежачие ранбольные слушали их, лежа на своих койках, а ходячие расселись на стульях, кушетках и подоконниках. Особенно понравился «Синий платочек» и «Бьется в тесной печурке огонь» – на «бис» школьники их пели несколько раз, а некоторые ранбольные с удовольствием подпевали.

Хлопали маленьким артистам от души, многие раненые отдавали детям заначенные куски сахара, хлеб. Голодновато населению жилось, особенно детям с их скудными пайками.

Продукты давали по карточкам, имевшим четыре категории. К первой категории относились рабочие оборонной промышленности – они получали 700 граммов хлеба в день; вторая категория включала рабочих других отраслей, а также врачей и учителей, получавших в день 500 граммов хлеба; к третьей категории относились служащие – им полагалось 400 граммов, а старики и дети получали по 300 граммов хлеба в день.

На рабочую карточку давали еще 300 граммов жиров, 800 граммов крупы и 400 граммов сахара в месяц. По карточке же давали и керосин для лампы.

С началом войны цены на продукты на рынках выросли в десять и более раз: буханка хлеба стоила 100 рублей, килограмм сала – 200, картошка – 120, кусок мыла – 40, пара ботинок – 60 рублей. И это при средней зарплате рабочего 430 рублей в месяц.

Денежное довольствие пехотинца в армии было 8,5 рубля в месяц, старшины – 150 рублей, командира роты – 750 рублей, батальона – 850 рублей; командиру полка полагалось 1200 рублей в месяц. Правда, приплачивало премию за уничтожение вражеской техники: летчику-истребителю – 1000 рублей, бомбардировщику за боевой вылет – 500 рублей. За уничтожение танка из противотанкового ружья платили 500 рублей, за подрыв его гранатой – 1000 рублей.

Доплачивали за медали и ордена. Так, за медаль «За отвагу» – 10 рублей в месяц, за орден Красной Звезды – 25 рублей, за орден Ленина – 50 рублей ежемесячно. Туго было и с едой, и с одеждой.

С каждым днем, проведенным в госпитале, Михаил чувствовал себя все лучше и лучше. Прибавлялось сил, затягивались раны. Он уже вставал, ходил по коридору. Правда, если находился на ногах долго, раны начинали ныть.

Сосед-танкист оказался весельчаком – он сыпал анекдотами, рассказывал интересные случаи. К тому же был не дурак выпить. Периодически находил где-то самогон, водку или спирт. А выпив, уходил искать женщину. Иногда приходил в палату поздно – уже после отбоя – и с явным удовольствием растягивался на койке.

— Эх, Серега, молод ты еще, красоты жизни не знаешь, — говорил он. — Запретный плод сладок, только вредное и приносит истинное удовольствие. Жизнь – она короткая. Вот выйду из госпиталя – и снова на фронт. А сколько там жить буду? Может, в первом же бою и сгорю, как мои однополчане.

Он полежал, помолчал, а потом вдруг разоткровенничался:

— Я ведь на БТ[15]воевал. До войны этот танк считался лучшим, а началась война – и оказалось, что он устарел давно. Броня тонкая, моторы на бензине и потому горят, как свечки. Нам бы тогда Т-34! Видел я эту машину. Зверь! Все при ней: и скорость что надо, и пушка хорошая, а броня – втрое против БТ. Вот спрошу я тебя: коли мы воевать готовились, бить агрессора на его территории, почему таких танков до войны не наделали, чтобы все танковые полки перевооружить?

— Ты бы потише: ночь, слышно хорошо. Не ровен час – услышит кто, донесет, — попытался остановить его Михаил.

— Все равно дальше фронта не пошлют, — упрямо возразил ему танкист, однако в дальнейшем язык больше не распускал.

Когда передавали сводки Совинформбюро, все ходячие ранбольные собирались у черной тарелки репродуктора и внимательно ловили каждое слово сообщения из Москвы. Но сводки не передавали истинного положения дел. Диктор бодрым голосом вещал: «…В ходе ожесточенных боев наши войска отстояли населенный пункт Н., отбив наступление врага. После боя командир батальона капитан К. насчитал более шестисот убитых гитлеровцев…» А в вечерней сводке: «…Наши войска оставили населенный пункт Н.». Об истинном положении дел приходилось только догадываться.

Раздобыв где-то довольно большую – похоже, школьную – географическую карту, раненые повесили ее в коридоре и флажками отмечали позиции наших войск.

О многочисленных «котлах» и многотысячных потерях официальная пропаганда умалчивала. Между собой бойцы судачили:

— Ничего не говорят о «колечке» подо Ржевом, Вязьмой, о Спас-Демянске. Как там наши? Вырвались из кольца или полегли все?

Обмануть фронтовиков трепотней по радио было сложно. Они сами были на передовой и знали положение. Когда поднимались из окопов в атаку – часто полуголодные, с несколькими патронами в обойме винтовки и пустым подсумком, — кричали «Ура!». А политруки кричали «За Родину! За Сталина!». Ну так это им по их должности положено. Простые же солдаты понимали, что они воевали не за усатого тирана, а за землю свою, за семью.

Сталина и других вождей боялись. Страхом перед чудовищными репрессиями было пропитано все общество. Доносы писали многие: жены на мужей, сослуживцы – чтобы занять освободившееся место начальника, а уж в творческих союзах вроде писательского или кинематографического – доносы просто процветали.

Штат НКВД и милиции был раздут, и ведь они не сидели без работы – лагерями была усеяна вся страна. Существовала и другая, неафишируемая цель создания многочисленных лагерей: для строительства дорог, корпусов заводов, плотин и электростанций стране была нужна дармовая рабочая сила. И расстрельные конвейеры работали без остановки, лишь немного притормозив свою прыть во время войны.