Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941-1945 - Ольга Голубева-Терес

– Нас относит, – беспокоится Соня.

– Нет-нет, не поддавайся ощущениям! – Это я и себе приказываю.

Счет высоты уже идет на сантиметры, которые надо четко видеть, несмотря на скорость, с которой земля сплошной пеленой несется под самолетом. Колеса касаются земли, машина дает хорошего «козла»: не сразу садится на три точки, а сперва касается земли, подпрыгивает и лишь после этого садится как полагается. Мы рулим к стоянке. Я выпрыгиваю из кабины. Мне хочется обнять всех вокруг, а главное – землю обнять, да рук не хватает…

– Ты что, язык проглотила? – сердится замполит. – Я спрашиваю тебя: трудно с новенькой?

Замполит, майор Рачкевич, была человеком не «авиационным». Впрочем, такой она пришла к Герою Советского Союза М. Расковой, когда им поручили сформировать женскую авиачасть, но довольно скоро летчицы стали считать ее своей. Она летала за штурмана на разные цели. И могла без конца расспрашивать, как проходили вылеты, доискиваясь до мельчайших подробностей, и была благодарнейшим слушателем, когда начинались бесконечные летные байки. Зато мало кто лучше ее знал, кто как воюет и кто чего стоит. Удивительное дело: кадровый политработник, закончившая Военно-политическую академию и адъюнктуру, она казалась самой что ни на есть штатской, словно вчера сменила украинский наряд на военную форму. Трудно было представить себе КП перед боевыми вылетами без ее полной фигуры, без ее шуточек, без ее улыбочки на круглом добродушном лице, обращенной именно к тому, кто более всех в ней нуждался. Естественно, что вопрос я расценила как желание подбодрить меня.

– Товарищ майор! Бывает труднее. Ведь надо?

– Надо! – отвечает Рачкевич. – Наступление начинается. А мы должны послать на задание максимальное количество экипажей.

Наши По-2 обязаны были послушно и ревностно обслужить пехоту, ее нужды, ибо только усердием пехотинцев в конечном счете решалась победа в бою. Майор говорит, что обстановка осложнилась и оттого, что гитлеровские войска начали внезапное наступление в Арденнах, застигнув армии США и Англии врасплох. Союзники попросили помощи. Вот мы и наступаем раньше намеченного срока, когда еще не подошли резервы.

– Мы должны поддержать пехоту на Варшавском направлении. Они возлагают надежды на нас, на По-2.

Рачкевич говорит очень сердечно. А я думаю о том, что сколько еще нужно сил, чтобы вытерпеть и эту ночь. И сколько их было, таких ночей, когда время тянулось нескончаемо? Я думала, как вынести все, что предстоит, – месяцы войны, быть может, годы? И сколько еще понадобится сил, чтобы вынести это напряжение. Нет, я не думала о смерти, потому что она всегда присутствовала рядом. Я не бесстрашная, но слишком много горя, смертей кругом, чтобы ежедневно скорбеть о себе. Хотелось только маленькой передышки. Хотелось в эту ночь лететь с Ульяненко или с Парфеновой, но они вывозили на задание новеньких штурманов.

– О чем задумалась? – доносится до меня голос Рачкевич.

– Да так… Да вы не беспокойтесь, товарищ майор.

– Тревожусь. Обледенение, а взлетная полоса мала.

Наш аэродром и правда невелик. Он ограничен препятствиями. Справа – ухабистая дорога со столбами, а слева – кустарник с отдельными деревьями. За ними овраг. А на краю обрыва прилепилась землянка – столовая для технического состава. Взлет и посадка в одном направлении – на деревню, что расположена на склоне холма и будто сползает в сторону аэродрома. А на верхнем уступе холма – высокий костел. Прямо на него и взлет.

Мне не хочется показывать свои сомнения Соне. Я знаю, у нее крупный счет к фашистам. Она ленинградка. В блокаду много родных потеряла. Я вижу, как Кокаш внимательно следит за каждой взлетающей машиной, и конечно же ей кажется, что и она не хуже других сумеет это сделать.

Самолеты один за другим тяжело, будто со стоном, отрываются от земли. Подошла наша очередь, и Соня порулила к старту. Начинаем взлет. Машина все катится и катится. Она прыгает по кочкам, набирает скорость. Поднялся хвост, но колеса не хотят отрываться от земли. Они касаются ее, упруго задевая за бугорки. Мотор работает на полной мощности. Наконец самолет отрывается, но высоту набирать не желает. Я уже поняла, что корочки льда на лобовых частях крыльев образовались опять, а может, на хвостовом оперении и на фюзеляже тоже, и это будоражит обтекание, перетяжеляет самолет, лишая его летучести. Прекратить взлет уже поздно. Мы делаем все возможное, чтобы набрать хотя бы минимальную высоту, перескочить препятствия, но все напрасно. Вдруг слышится грохот, и мне кажется, что мы разбились о что-то и падаем. Здесь очень соблазнительно сказать, что вспомнилось детство или что-то вроде того, что перед глазами мелькнули лица родных… Однако даже самые лучшие фрагменты из жизни в голову не пришли. Не было и страха. Мне кажется, что люди седеют не в минуту опасности, а потом, позднее, когда сбросивший напряжение разум дает волю воображению. По крайней мере, знаю по себе: ни в один из критических моментов у меня не было ощущения, что жизнь висит на волоске, а вот потом, когда память сама, без всякого усилия с моей стороны, воскрешала все новые и новые подробности, – тогда уж становилось страшно до боли сердечной, до противного жужжания в ушах и дрожи в коленях.

В эти напряженные секунды я вспомнила о том, что при ударе о землю бензобак может переломить Соне ноги, и крикнула:

– Ноги с педалей!

Сколько-то секунд самолет падает неуправляемый, со снесенным о дерево крылом. Снова последовал сильный удар, и машина плюхнулась брюхом о землю, протащившись немного. Сгоряча я не заметила, как резко качнулась голова вперед и выбила все приборы. Все исчезло, вылетело прочь из сознания. В какой-то момент показалось, будто я воспаряюсь над хаосом разрушенной машины. Грохот разламывающегося самолета воспринялся на удивление мягко, приглушенно, будто на расстоянии. Мелькнула далекая мысль, вроде бы и не моя: «Сейчас бомбы взорвутся». Тут бы надо сказать: «Сердце мое оборвалось!» Но я не почувствовала сердца. Не почувствовала того, что ранена, что лицо разбито, что из него хлещет кровь. Прошло время, и я стала ощупывать себя. Сперва крайне нерешительно, потом смелее. Пошевелила ногами и, к немалому своему удивлению, убедилась, что не только жива, но и невредима. Потом я услышала возню в первой кабине, и это окончательно привело мое сознание к реальности происходящего.

– Соня!

– В порядке, – послышался как бы удивленный голос летчицы.

Вот она, война! Не из одних только побед состоит. Я осмотрелась. Правое крыло лежало вдоль фюзеляжа, левого вообще не было видно. Валялись, перемешанные с дровами, осколочные бомбы. Как тут не сказать: повезло! Подоспевшие товарищи высвободили меня из обломков того, что еще несколько минут назад называлось самолетом.

– Что, мало дров завезли на кухню? – едко спросила замкомандира полка Амосова. – Эх, угробили машину!

Она не могла понять, как это можно разбиться над своим аэродромом, даже в такую ужасную погоду.

– Не уверена в себе – откажись, – сурово сказала она летчице.