Нюансеры - Генри Лайон Олди

Грязь. Снег. Гадалка в ногах актрисы. Женщина рыдает над одной и плюёт на другую. «На бѐрезі Рыбалка молодѐнький...» Никифор с заступом. Еврей-полиглот. «Das Wasser rauscht, das Wasser fliesst...» Снег. Грязь. Фосфор. Самоубийц не хоронят в освящённой земле. Кадмину удалось отстоять. Если бы умерла сразу – похоронили бы за оградой. Шесть дней адских мучений, и ты уже не самоубийца – «въ результатѣ тяжёлой болѣзни...» Грязь. Фосфор. Снег. «Vous voir, monsieur Alekseev! À bientôt!» Пенсне. Растянутые связки. Картуз. «Извиняюсь, забыл представиться. Лейба Берлович Кантор, разночинец...»

Кантор!

Контора нотариуса. Завещание Заикиной. Подписи свидетелей. Ваграмян Ашот Каренович. Радченко Любовь Павловна. Кантор Лейба Берлович.

«Ещё один вопрос. Свидетель Кантор... Насколько мне известно, лица, не бывшие никогда у Святого причастия, не имеют права свидетельствовать...»

«Он крещёный. Наречён Львом, это сейчас он подписывается Лейбой. Забавная история, я когда-нибудь вам расскажу...»

«Та то ж Лёва! Лёвка, понимать надо! Не боись, Лев Борисыч, сделаем в лучшем виде...»

Сапожник и еврей – свидетели завещания Заикиной. Теперь понятно, отметил Алексеев, откуда он меня знает. И имя, и отчество. Это понятно, другое непонятно. Я вижу, как складывается мизансцена. Вижу, из чего она складывается.

Но какова её задача?

Алексеев не раз выходил на сцену, плохо зная текст роли. В таких случаях он полагался на суфлера. Но ещё никогда он не выходил на сцену, даже не догадываясь, какой спектакль играет. Драма? Комедия? Трагедия? Фарс? Хоть название подскажите, а?! А главное, кто же ты, брат Алексеев – артист или мебель?!

«Маменька говорят, что мы были мебель. А там и выучились, только чуточку...»

Мебель, не мебель, но он боялся признаться себе в главном: пьеса начала его увлекать. Так течение на быстрине увлекает неосторожного пловца.

_______________________________________

[1] В каждой хате пятый угол (укр.).

[2] – Доброе утро! Как поживаете?

– Спасибо, все в порядке. А вы?

– Благодарю, не жалуюсь. Всего хорошего! (нем.)

[3] Юридически не вполне оформленная категория населения. Лицо, не принадлежащее ни к одному из установленных сословий.

[4] Всегда к вашим услугам! (франц.)

[5] – До свидания, месье Кантор!

– До встречи, месье Алексеев! До скорой встречи! (франц.)

[6] Женский голос, средний по высоте между сопрано и контральто. Характерный признак: насыщенность, полнота звучания в «середине» и мягкость, объёмность звучания низких (грудных) нот.

1

«Помоги беса одолеть...»

Бес! Его козни!

Мишу подбросила невидимая пружина. Он подскочил на топчане: сна – ни в одном глазу. В голове вертелся безумный калейдоскоп. Лопается затылок кассира, эхом отдаётся запоздалое сожаление. Вкус choucroute garnie. Призраки – испуг, растерянность. Сладость малинового варенья; терпкость крепко заваренного чая. Внезапная симпатия к фраеру – товарищу по несчастью, как был тогда уверен Клёст. Глухое раздражение: нет билетов на крымский! Вспышка ярости – в «Астраханской» он чуть не начал палить из «француза» в чёртова кота! Глупый кураж, драка с «тремя богатырями».

Ароматный дым «Дюшеса»...

Вкусы, запахи, переживания – они снова были с ним! Кажется, с того самого момента, как пуля из нагана вышибла мозги кассира Лаврика. Впору поверить, что последнее убийство вернуло Клёсту всё, что отняло первое. Шалишь, бес! Миша Клёст в твою ловушку не попадётся! Искушаешь? Подсовываешь самое желанное в тот момент, когда дар оборачивается проклятием? Кто, кроме нечистого, способен на такую пакость?! Останься Клёст бесчувственным, равнодушным истуканом – не испугался бы мертвяков, не сбился бы с пути. Не будь отравленного дара, троянского коня, он давно уже выбрался бы из города – и поминай как звали!

Может, это ему испытание свыше? Справится – станет таким, как прежде, живым. Не справится... Память вернула упряжку коней-скелетов, чёрный катафалк, уносящийся в стылую темень.

Миша знобко передёрнул плечами.

Тело ныло, как один огромный синяк, но он заставил себя встать. Кое-как отчистил пальто от грязи – по крайней мере, от самых заметных пятен. Обулся, намотал на голову шарф-тюрбан, решительно вышел на улицу. Нужно было купить шапку и найти место, куда спрятать саквояж с деньгами. Не таскать же его всё время с собой!

Шапка. Ухоронка.

Это так. Не главное.

Первым делом Михаил Суходольский отправился в церковь. Если бес крадёт удачу, кто её вернёт, если не Господь?

Под ногами хлюпало, чавкало. Весна опомнилась, в голос заявляя свои права. Звенела капель, ошалело каркали вороны. В их грае Мише слышалось иное, насмешливое, жабье: «Брекекекс! Брекекекс!» Клёст скривился, как от оскомины, замотал головой, пытаясь вытрясти из ушей гнилую чертячью вату. С трудом выдирая ботинки из болота, в которое превратилась улица, он вошёл в церковную ограду. Рванина облаков разошлась по шву, в прореху выглянуло солнце. Крест на колокольне вспыхнул ослепительным золотом.

Добрый знак, кивнул Клёст.

В храме его окутали запахи ладана и горячего свечного воска. Не поскупившись, Миша за полтинник купил толстую витую свечу, прошёл внутрь – и в изумлении замер перед великолепным иконостасом. Иисус и Богородица, одухотворённые лики святых, выписанные с таким мастерством, что даже в Петербурге не во всякой церкви увидишь. Блики десятков свечей, заздравных и поминальных, отражались в золоте и серебре окладов. В центре красовалась старинная икона, изображавшая святого Спиридона – в роскошной ризе, украшенной бриллиантами и крупным изумрудом.

Людей в церкви было мало: обедня закончилась, до вечерни было ещё далеко. Лишь перед святым Спиридоном истово била поклоны женщина во всём чёрном. Почудилось: огромная ворона, залетев в храм, клюёт что-то с пола. Но женщина выпрямилась, отошла от иконы, и наваждение сгинуло. Миша занял место вороны, зажёг свечу. Мёртвыми губами прошептал:

– Упокой, Господи, душу раба Твоего Иосифа, и прости ему вся согрешения вольная и невольная, и даруй ему Царствие Небесное...

«Лаврик, – откликнулась память голосом покойного кассира. – Ося, Иосиф Кондратьевич. А вы кто будете?»

Кто я буду, спросил себя Клёст. Кто?! Он ещё немного постоял под тёмными и гулкими сводами, вглядываясь в лик святого: строгий, сострадательный. Нетерпение, с недавних пор поселившееся под сердцем, гнало Мишу прочь, но он унял торопливость, прочёл «Отче наш» – и, низко поклонившись иконе, произнёс: