Скромный герой - Марио Варгас Льоса

— Ригоберто, я в прекрасной форме. И вот что я тебе скажу: никогда в жизни я не чувствовал себя лучше и счастливее, чем в эти дни. Вот так-то.

— Ну что ж, замечательно, — повторил Ригоберто. — Я тоже не хотел бы тебя расстраивать, особенно по телефону. Но ты, надеюсь, в курсе всего, что здесь разворачивается? Проблемы так и сыплются на наши головы.

— Клаудио Арнильяс посвящает меня во все подробности, а еще присылает вырезки из газет. Я здорово веселюсь, когда читаю, что меня похитили и что у меня старческое слабоумие. Кажется, вы с Нарсисо выступили как сообщники в моем похищении?

Исмаэль снова рассмеялся — громко, долго, саркастически.

— Хорошо, что ты все это воспринимаешь с юмором, — проворчал Ригоберто. — Нам с Нарсисо здесь вовсе не до смеха, представь себе. Братцы своими кознями и угрозами почти свели твоего шофера с ума. Да и нас тоже.

— Мне очень жаль, что я доставляю вам неприятности, дружище. — Голос в телефоне сделался печальным. — Жаль, что заморозили твою пенсию и что путешествие по Европе пришлось отложить. Я знаю обо всем, Ригоберто. Тысячу раз прошу прощения у тебя и у Лукреции за эти неурядицы. Теперь уже недолго осталось, клянусь.

— Что такое пенсия или путешествие по Европе в сравнении с дружбой такого симпатяги, как ты, — отшутился дон Ригоберто. — И лучше уж я не буду рассказывать тебе про вызовы в суд и дачу показаний в качестве возможного сообщника в укрывательстве и похищении — лучше не буду омрачать твой восхитительный медовый месяц. В конце концов, я надеюсь, все это скоро станет поводом для шуток и веселых воспоминаний.

Исмаэль еще раз хохотнул — как будто не имел к последним событиям никакого отношения.

— Таких друзей, как ты, Ригоберто, давно уже нигде не сыскать. Я всегда это знал.

— Арнильяс тебе наверняка говорил, что твоему водителю пришлось скрыться. Близнецы натравили на него полицию, и я не удивлюсь, если эти отморозки пошлют еще и пару бандитов, чтобы отрезать ему сам знаешь что.

— Да, они вполне на такое способны, — признал Исмаэль. — Этот негр для меня — чистое золото. Попробуй его успокоить, Ригоберто, пусть не волнуется. Скажи, что его верность будет вознаграждена.

— Ты скоро вернешься или намерен наслаждаться медовым месяцем, пока сердце не лопнет и ты не окочуришься?

— Я вот-вот покончу с одним дельцем, которое тебя сильно поразит. Когда все будет готово — вернусь в Лиму наводить порядок. Сам увидишь, все проблемы решатся в мгновение ока. Мне правда жаль, что я доставляю тебе столько головной боли. Именно поэтому я и позвонил. До скорой встречи. Обнимаю, и поцелуй от меня Лукрецию!

— Я тоже тебя обнимаю, а Армиде — мои поцелуи, — сказал на прощание Ригоберто.

Повесив трубку, он долго смотрел на телефон. Венеция? Лазурный Берег? Капри? Где же сейчас эти голубки? В каком-нибудь экзотическом месте вроде Индонезии или Таиланда? Неужели Исмаэль действительно так счастлив, как рассказывает? Да, несомненно, если судить по его юношескому смеху. В восемьдесят лет этот человек узнал, что в жизни можно не только работать, но еще и сумасбродничать, лезть на рожон, получать удовольствие от секса и от мести. Тем лучше для него. В этот момент в комнату ворвалась нетерпеливая Лукреция:

— Что случилось? Что сказал Исмаэль? Рассказывай, рассказывай!

— Он кажется очень довольным. Только представь: все наши новости для него — повод посмеяться. — Но тут Ригоберто снова охватили сомнения. — Послушай, Лукреция, а что, если он действительно свихнулся? Если он даже не понимает, какие глупости творит?

— Ты шутишь, Ригоберто?

— До сих пор Исмаэль казался мне абсолютно трезвомыслящим, отвечающим за свои поступки человеком. Однако, услышав этот хохот в телефонной трубке, я призадумался. Ведь все здешние события для него только повод развлечься, как будто ему наплевать и на скандал, и на свистопляску, в которую он нас втянул. В общем, я сам не знаю, — может быть, я стал чересчур подозрительным? Ты понимаешь, в какое положение мы попадем, если выяснится, что Исмаэль в одночасье впал в маразм?

— В недобрый час ты подсказал мне эту идею, Ригоберто. Может, я теперь всю ночь буду об этом думать. Предупреждаю: если я не усну, тебе же будет хуже.

— Все это глупости, не обращай внимания, это как приметы: чтобы не случилось того, о чем я говорю вслух, — успокоил жену Ригоберто. — Однако, по правде сказать, я не ожидал застать его в таком беззаботном настроении. Как будто все это не с ним происходит. Ну прости, прости. Я знаю, что с ним случилось. Он счастлив. Это и есть главная причина. Впервые в жизни Исмаэль узнал, что это такое на самом деле — соитие. То, что было у него с Клотильдой, скорее называлось супружескими развлечениями. А с Армидой все идет через грех и получается намного ярче.

— Опять ты со своими пошлостями! — возмутилась донья Лукреция. — К тому же я не понимаю, что ты имеешь против супружеских развлечений. По-моему, в нашем случае все происходит ярче некуда.

— Безусловно, любовь моя, у нас с тобой все превосходно. — Ригоберто поцеловал жене руку и приложился к щечке. — Лучше всего будет поступить так же, как Исмаэль, — не придавать этому делу значения. Вооружиться терпением и ждать, пока не пройдет буря.

— А не хочешь куда-нибудь выбраться, Ригоберто? Давай сходим в кино, поужинаем в кафе.

— Давай лучше посмотрим кино дома, — ответил он. — У меня дыхание перехватывает от одной мысли, что нам встретится кто-нибудь из этих, с микрофончиком, с фотокамерой, и будет приставать с расспросами об Исмаэле и близнецах.

С тех пор как журналисты прознали о свадьбе Исмаэля и Армиды, о стараниях близнецов через суд и полицию расторгнуть этот брак и объявить собственного отца недееспособным, прочие темы как будто перестали интересовать газеты, радио- и телепрограммы, так же как и участников блогов и социальных сетей. Факты исчезали под яростным напором преувеличений, выдумок, зубоскальства, клеветы и злословия, — казалось, на поверхность разом выплеснулась вся людская злоба, бескультурье, извращенность, зависть, недоброжелательность, комплексы. Если бы сам Ригоберто не очутился в центре этого газетного водоворота, если бы его ежечасно не атаковали писаки, компенсирующие свое невежество настырностью и желчью, тогда он подумал бы, что это действо, в котором Исмаэль Каррера и Армида превратились в великое развлечение для всего города, где газеты, радио и телевидение поливают их грязью, где они сгорают на медленном огне, который Мики и Эскобита поддерживают новыми заявлениями, интервью, домыслами, фантазиями и бредом, — это действо показалось бы ему увлекательным, а к тому же назидательным и поучительным. Спектакль об этой стране, об этом городе и вообще о душе человеческой. И о том самом зле, которое — судя по сочинению — очень занимало сейчас его сына. «Да, назидательное и поучительное», — подумал Ригоберто. Спектакль сразу о многом. Функция печати в это время или, по крайней мере, в этом обществе — не информировать людей, а стирать всякое различие между ложью и правдой, заменять реальность океанической громадой вымыслов, где на поверхность выходят все комплексы, поражения, обиды и травмы нации, изъеденной завистью и злобой. Вот еще одно доказательство: маленьким пространствам цивилизации никогда не справиться с безбрежным варварством. Разговор с бывшим начальником и другом сильно удручил дона Ригоберто. Он не жалел, что помог Исмаэлю и выступил свидетелем на его свадьбе. Однако последствия того росчерка в документе начали его донимать. И дело было не столько в судебных и полицейских происках и не в задержке пенсии: Ригоберто полагал (постучать по дереву, чтобы не сглазить), что этот вопрос как-нибудь да разрешится. И они с Лукрецией смогут поехать в Европу. Самое скверное — это скандал, в который он оказался втянут: про Ригоберто теперь почти каждый день судачили на страницах помоечных газетенок, источающих желтое зловоние. Ригоберто задавался горьким вопросом: «И чем тебе помогла эта маленькая обитель книг, гравюр и дисков — прекрасных, безупречных, изящных, умных образчиков, которые ты подбирал с такой заботой, с надеждой, что в этом крохотном уголке цивилизации обретешь защиту от бескультурья, легкомыслия, глупости и пустоты?» Его давняя идея о том, что необходимо воздвигать в бурном море такие вот островки, цитадели культуры, недоступные внешнему варварству, явно давала сбой. Скандал, устроенный его другом Исмаэлем и двумя гиенами, пропитал ядом, гноем и кислотой даже личный кабинет Ригоберто, это пристанище, куда уже много лет (двадцать, двадцать пять, тридцать?) он удалялся, чтобы жить настоящей жизнью. Жизнью, которая освобождала его от страховых полисов и контрактов, от козней и интриг внутри его конторы, от лживости и кретинизма людей, с которыми ему приходилось ежедневно общаться. Теперь же из-за скандальных событий одиночество этого кабинета ничем не могло ему помочь. Накануне Ригоберто попробовал. Он поставил на проигрыватель замечательную вещь, ораторию Артюра Онеггера «Царь Давид», записанную в парижском соборе Нотр-Дам, — она всегда его восхищала. На сей раз дону Ригоберто ни на секунду не удалось сосредоточиться на музыке. Он отвлекался, память вновь являла ему образы и тревоги последних дней, его потрясения и горечь из-за мелькания его имени в новостях; хотя Ригоберто не покупал газет, их приносили знакомые, они не упускали случая поговорить о скандале с Ригоберто и Лукрецией, отравляя им жизнь. Он был вынужден выключить проигрыватель и посидеть в тишине, слушая удары сердца, ощущая соленый вкус во рту. «В этой стране невозможно создать уголок цивилизации, пусть даже крохотный, — подвел итог Ригоберто. — В конце концов варварство стирает его с лица земли». И он повторил про себя еще раз — как и всегда, когда на него накатывала депрессия, — что в молодости сделал ошибку, отказавшись эмигрировать и оставшись в ужасной Лиме; тогда молодой человек был уверен, что сможет так организовать свою жизнь, что, даже если ради пристойного заработка ему придется проводить по многу часов в день в суетном гомоне перуанцев из высшего общества, по-настоящему он будет жить в своем маленьком анклаве — чистом, прекрасном, возвышенном, созданном на основе духовных ценностей, устроенном им самим в противовес ярму повседневности. Именно тогда у Ригоберто возникла мысль о спасительных участках: он полагал, что цивилизация никогда не была единым движением, общим для всех порядком вещей, средой обитания для всего общества, существовали лишь маленькие замки, возведенные во времени и пространстве, сопротивлявшиеся постоянному натиску той инстинктивной, грубой, косной, безобразной, разрушительной звериной силы, которая властвовала над миром, а теперь утвердилась и в собственном доме Ригоберто.