Кукареку. Мистические рассказы - Исаак Башевис Зингер

– Воздух – это все… Лекарства – что? Лекарства – чепуха…

В один из летних солнечных дней стало известно, что русский царь начинает войну. Приходящая из Петербурга газета теперь много писала про немцев и австрияков – врагов Отечества. Мимо окон потянулись – кроме обычных похоронных процессий – нестройные толпы пожилых мужчин с белыми жестяными жетонами на груди, следом шли, провожая, держа узел в руке, закутанные в шали женщины. Потом был день, когда докторша Ентэс пошла купить немного угля, а торговка отказалась взять у нее бумажные деньги, заявив, что предпочитает серебро или золото. Докторша оторопела, нос сразу вытянулся, и вся она сгорбилась, заторопилась, почти побежала к их, Ентэсов, должникам: пора, мол, расчет произвести. Но везде, куда бы она ни зашла, паковали вещи, забивали деревянные ящики, мальчики с крестиком на груди и девочки с негустыми косицами на худеньких плечиках жались, побледневшие, по углам, напуганные бедой, свалившейся вдруг на взрослых. В каждом дворе на нее, как взбесившиеся, набрасывались собаки, словно разъяренные наглостью, с которой она посмела явиться – в такое-то время – морочить хозяевам голову какими-то там векселями и помятыми выцветшими расписками. Сами же должники с виноватой улыбкой отмалчивались, предоставляя возможность объясниться с докторшей своим возмущенным женам:

– Так ведь уходит он… на войну. Вернется ли… Самим нужно!

Домой докторша вернулась лишь под вечер, чувствуя ломоту во всем теле. Не раздеваясь, легла в постель, а утром поднялась вся седая, с остывшим пеплом в глазах. Всех накоплений у них остался один двадцатипятевик в железной коробочке, и с ней-то докторша отправилась на базар. Во всех лавках приоткрыта была только левая или правая створка дверей, внутри стоял полумрак, попахивало скрытым товаром и спекуляцией. Торговки, сдвинув брови, упрямо не узнавая ее, с головой уходили – как будто читают – в газету и пожимали плечами:

– Нету… Ничего… Языком слизнуть не наберется…

Докторша с трудом сдерживалась, чтоб не расплакаться.

Позже, крепко стиснув в руке четвертную, очень долго уговаривала толстенных евреев с мясистыми шеями и желтыми, обсыпанными мукой бородами, не отставая от них, вертелась впритулку, следила – глаз не спускала, а Мариша ей помогала, – и наконец поздно вечером отправила домой два туго наполненных мучных мешка.

После этого дня звонок над дверью доктора Ентэса замер. Сам он еще надевал по привычке белый халат по утрам, аккуратно завязывал его на спине, прохаживался взад-вперед по кабинету, опустив руки, которые теперь было нечем занять, выходил на порог и, стоя в открытых дверях, весьма осмотрительно насмехался над немцами, тонко намекая на что-то им грозящее, проглатывая окончания фраз, как заика:

– Ну-ну… А наши казачки? Хе-хе!.. А царская армия!.. В-о-от!

Многозначительно хмыкал, и вид у него был такой, будто он знает нечто очень секретное и только колеблется: разглашать или нет? Но когда немцы основательно расположились в городе и стало недоставать хлеба, доктор сник, потерял весь кураж. Петербургская газета больше не поступала, и от этого комнаты казались совсем опустелыми, даже чужими. А как-то вечером докторша легла спать и не смогла утром подняться. Дрожащими руками, беспомощными движениями Ентэс оделся и, потерянный, сказав что-то старой Марише, отправился в аптеку заказать порошки. Жена лежала в постели маленькая, совсем ссохшаяся, и лицо у нее было синее, цвета ощипанной куриной тушки. Широко раскрытыми глазами она неподвижно смотрела на стенку, и трудно было понять, в самом ли деле она больна или это засели в ней злость и упрямство?

Доктора Барабанера в живых уже не было, и пришлось пригласить незнакомого врача, молодого человека в огромных отблескивающих очках, который в ответ на все пояснения Ентэса бессловесно кивал головой и все писал, выписывал какой-то рецепт, задвинув ноги глубоко куда-то под стул, под себя. Тоном крупного профессора он заявил, что это, должно быть, тифус. Он приходил еще два раза, а потом потребовал, чтобы больную отправили в стационар: дома она изойдет как свеча. Доктор Ентэс соглашался с ним, совал руки в рукава и за пояс, хотел было что-то сказать, но вдруг задохнулся, рухнул вниз лицом и стал бить по полу кулачком и костлявым локтем, а другой рукой отрывать доску пола, судорожно силясь ее приподнять.

Это был самый тяжелый припадок, какие с ним когда-либо случались. Много дней и ночей пролежал он потом, впав в беспамятство и лишь смутно, в обход сознания, припоминая, как жену одевали в платье и еще что-то сверху, а потом выносили из дома на больничных носилках. Видение приходило чаще по вечерам, и ему представлялось, что морской корабль ожидает его где-то рядом, под окнами…

Стояли холодные, на редкость светлые дни. Иногда у его постели появлялась Мариша, подносила поесть. Возникал фельдшер, живший по соседству, качал головой и опять исчезал. Вокруг жирандоли роились черные мухи. По утрам раздавалась на улице траурная музыка, скорбная труба в пустоте звучала как провозвестник грядущих бед: это отвозили на кладбище погибшего солдата. В такие минуты доктор Ентэс вдруг с ужасом вырывался из своего полусознательного, сомнамбулического состояния, вспоминал о больной, заброшенной в какой-то больнице жене, ощущал, как мозг у него шевелится в черепе, пересыпаясь сухой ядрицей, и бил ладонью по спинке кровати, зовя Маришу. Старуха входила растрепанная, с заплывшим лицом и разговаривала с ним как с малым дитятей:

– Ням-ням нету… Хи-хи… Нету ам-ам…

– Что с пани? – спросил он как-то ее. – С хозяйкой что?

– Больна… В больнице… – пробормотала та невнятно, и в ее мутных раскосых глазах он неожиданно увидел злобу и коварство хитрого расчетливого зверя.

В кармане фартука у нее всегда лежала двойная колода засаленных карт, которую она то и дело раскладывала, гадая на счастье – то себе, то соседской прислуге. Кот, совсем одуревший от сидения взаперти, бегал за ней, не отставая, как собачка, и раздирал ей зубами подол. После праздника Суккэс доктор Ентэс в первый раз сполз с кровати, понемногу оделся во все мятое и нечищеное и кое-как доплелся до кухни сообщить Марише, что уходит.

На кухне было грязно, неубрано, постель старухи раскидана. Та всплеснула руками:

– Езус Мария! Куда пан собрался? Пан нездоров. Там дождь, там холодно.

Он послушал, кивнул головой, поскоблил тросточкой что-то налипшее на полу и вышел из дому. Направился он в больницу, к жене, смутно размышляя и прикидывая, что кризис у нее уже должен был, пожалуй, миновать, и расстраиваясь оттого, что не может ей принести чего-нибудь вкусного. С крыш срывались большие ржаво-зеленые капли, огромный рыжий пес, волоча огромный хвост, преградил ему путь, обнюхал его оба колена под расходящимися полами пальто и медленно повернул назад с важностью посланника, исполнившего свой долг. В пустоте улицы лениво тянулась похоронная процессия, всего, собственно, несколько человек. Доктор Ентэс приподнял воротник и принялся что-то напевать себе под нос, мурлыкать, ощущая при этом, что некое словцо свисает у него с самого кончика языка и вот-вот сорвется – постыдное, скользкое, не дающее уловить себя и щекочущее ему губы.