Чучхе - Алексей Евдокимов

В свое время Настя сказала мне, где в Сети можно найти кое-что сохранившееся из северинских «живых дневников». По ее словам, жанр этот и увлекающихся им покойник презирал (как и любое сетевое самовыражение), но в конце концов был вынужден прибегнуть к нему — за хроническим отсутствием возможности печататься и вообще публично высказываться. Так вот, среди прочего я нашел там такое воспоминание:

«…Лет пять назад была смешная история. Познакомился я — случайно фактически — с любопытным одним персонажем. Молодой (тридцатник) волк бизнеса. Очень большого бизнеса. Сырьевого. При этом — умный, никак не жлоб, наоборот, вполне интеллигентского вида и образа мыслей. В общении демократичен и обаятелен. И активно занимается благотворительностью.

Причем не показушной, для пиара и увиливания от выплаты налогов — нет, у его Великого Нефтяного Шефа имелась целая, понимаете ли, стратегия по поддержанию в этой стране всего талантливого и незаурядного. Поощрять независимый интеллект — дабы в перспективе сделать Россию цивилизованной, либеральной и свободомыслящей; что-то в этом роде… А мой неожиданный знакомец, Вадим, претворял, значит, оную стратегию в жизнь. Он у Шефа, как я мог догадаться, был вроде доверенного лица, куратора просветительских проектов.

Уж не знаю, чего меня этот Вадим выделил — но получился у нас с ним забавнейший разговор. Во мне он, кажется, видел как раз таки объект приложения усилий. Подозреваю, что я представлялся ему неким тропическим фруктом, ананасом, неведомо как произросшим посредь расейской тайги — и срочно нуждающимся в заботе: дабы не змэрз. Ты, говорит, так не похож на большинство своих сверстников: ты гораздо больше можешь и, главное, хочешь (пардон, цитата). Это, спрашивает, тебя скорее вдохновляет — или скорее парит? Ведь нелегко же, наверное, тебе с твоими амбициями в нашем общем болоте?..

Что я ему тогда ответил? Что я не выбирал — ни каким мне урождаться, ни где это делать. А соответственно, бесполезно это оценивать. Налицо исходные данные задачи — и чем сложнее тебе в имеющихся условиях остаться собой, тем большего ты стоишь, если остаешься. И поэтому вопрос о том, нуждаюсь ли я в вашей, добрые господа, помощи, бессмыслен.

Нет, не в гордости дело и за намерение искреннее спасибо — но ведь вы рассуждаете с точки зрения целесообразности. Пусть даже и благородной, культуртрегерской. Вот перед нами генератор, скажем, культурного продукта. Ему плохо, надо его подогреть — иначе не будет от него того продукта, который так полезен больной стране витамином под названием „независимое мышление“. Вы рассуждаете, будто цель — этот продукт. (Или — витамин. Или даже — выздоровление страны…)

Но это ведь не так. Не совсем так. Продукт в данном раскладе — как раз средство. А цель — извините, индивидуальное сохранение лица. Что продуктивности не вполне синонимично, а выживанию зачастую противоположно. И о целесообразности тут рассуждать бессмысленно… (Что же до страны, то сильно сомневаюсь, что даже вы со своим немереным баблом способны повлиять на ее стремный метаболизм.)

Он покивал иронически и высказался в том духе, что я, конечно, отчасти прав — но во мне говорит молодость и свойственные ей максимализм с эгоизмом. Сохранение (говорит он) собственного лица, конечно, необходимо, но циклиться исключительно на себе все равно не стоит. И насчет того, что окружающее есть некая неподвластная данность, по отношению к которой остается только как-то себя позиционировать, — тоже неправда. Окружающее, мол, менять можно и нужно. И если, например, нынешнее состояние собственной страны для тебя неприемлемо, то изменение его само по себе есть цель. Так что и разговор о целесообразности не столь уж беспредметен… Ну чего, говорю, исполать вам, добры молодцы. Жаль только, лет через десять не доведется нам встретиться и посмотреть — у кого что вышло.

Как знать, хмыкнул он.

Такой вот, значит, многозначительный получился разговор.

А давеча смотрю телевизор (даже со мной, каюсь, бывает — но редко, редко) — там про разгон очередного нелояльного телеканала и печальную судьбу свободы слова в России. И вот среди идеологов современного агитпропа называют президентского помощника, новоявленного „серого кардинала“ — догадались кого?..»

Я так и пролежал всю дорогу на верхней своей полке: днем на животе, уткнув подбородок в застиранную серую простыню, глядя на обрезанные ветхой деревянной рамой однообразно-безобразные картины весеннего разложения, вечером — на спине, с видом на грязный потолок в густом, натужном свете вагонной лампочки. На противоположной полке зычно, с тянущим пристаныванием все храпел пьяный парень в тельнике, а внизу три старухи (включая одну с бокового) говорили о болезнях. Они жевали эту увлекательную тему полтора суток кряду — свои собственные бесчисленные немочи, болячки, симптомы, приступы, операции, визиты в поликлиники и лежания в больницах, врачей и их жадность, лекарства и их дороговизну, народные средства и их неэффективность, болезни всех своих родных до двенадцатого колена, всех знакомых — близких, дальних и заочных, коллег, соседей — своих и чужих, включая давно умерших…

И здесь было чудовищно душно: кислорода в теснющем, перегороженном, напичканном организмами пространстве не осталось вовсе, одна углекислота. Я тяжело, размеренно дышал, потея нечистым потом, чувствуя, что вот-вот захриплю, разину рот, рвану ворот майки, задергаю ногами, сбивая вниз плоский матрас… — и тогда соскакивал на пол, не прерывая бормотания о полиартрите, глаукоме или аденоме простаты, протискивался по проходу в гулко гремящий тамбур. Где было холодно, гуляли сквозняки, курили рыхлые мордатые парубки с визгливыми, выкрашенными в желтый девками. Я отходил в другой конец, упирался лбом в вибрирующее, заплеванное снаружи мелким дождем стекло… Курильщики косились на меня, я по старой привычке им завидовал. Потом они уходили, я садился на корточки, привалясь спиной к холодной железной стене, прикрывал веки и вспоминал «живые дневники» покойника Северина.

«…Не знаю, что за закон тут работает и может ли это вообще иметь рациональное объяснение — но последние пятнадцать с лишним лет в России всё и везде, во всех областях и на всех уровнях происходило так, что ХУДШЕЕ (во всех смыслах и с любой точки зрения) торжествовало, а ЛУЧШЕЕ искоренялось. Побеждал — более тупой, бессовестный, наглый, бездарный; спросом пользовалось — примитивное, вторичное, халявное, халтурное… энтропийное, короче. В созданной системе, такой биологичной в своей простоте, а потому неуязвимой, в выигрыше по определению оказывался тот, в ком человеческая составляющая минимальна, наличие же интеллекта и совести, тем более нежелание поступаться тем или другим, во ВСЕХ БЕЗ ИСКЛЮЧЕНИЯ случаях оборачивалось изъяном, если не вообще вело к более или менее скоропостижной гибели.

Все это время, по сути, работает механизм отрицательной селекции. Поэтому у нас как в анекдоте про оптимиста и пессимиста: „Хуже быть не может!“ — „Может! Может!“

…Даже, блин, в политике, каким бы беспросветным нужником она ни была во все постсоветские времена, — если приглядеться: раз за разом побеждали худшие. По-человечески худшие. Будь то девяносто первый год, когда проиграли те, кто при всей своей феерической бездарности и мракобесии не полностью все же лишен был принципов, идеалов и представлений о чести (и способен был застрелиться после провала мятежа или отказаться от амнистии), а победили — совершенно свободные от каких бы то ни было принципов… Или даже смена Первого президента, при всем своем алкоголизме, жлобстве, обкомовском самодурстве и общей омерзительности соблюдавшего хоть какие-то властно-общественные конвенции и считавшего нужным чтить хотя бы ряд внешних приличий (не „зачищать“ СМИ, не сажать писателей и не разграблять в открытую частные компании), — Вторым, откровенно плюнувшим на любые правила и условности и расплодившим среди своей челяди таких рептилий, по сравнению с которыми прежние „олигархи“ и то стали выглядеть людьми…