Ярмарка - Елена Крюкова

Снег, не держи меня! Снег, не хватай меня за ноги! Вот и дверь! Вот и лесенка… вниз, вниз, все вниз…

К тебе спускаться – как в могилу, чудный мой.

Чудной.

Е-дин-стве…

У него, как всегда, была открыта, даже приотворена обитая вусмерть изодранным дерматином, кривая дверь.

И пахло деревом. И опилки валялись под ногами. И валялись на полу, и стоймя торчали, и крест-накрест, как недоделанные распятия, лежали повсюду дрова – вечные Федькины дрова, что он собирал везде и всюду, в старых дворах, у старых сараев, на отшибе, на свалках, на заброшенных стройках, на помойках.

– Федя! Федя! Фединька! Фе…

– Машута! Я тута… Ну что ты, что ты, что…

Он уже хватал ее, будто она тонула, облапывал ее, держал ее, поддерживал ее, обцеловывал ее лоб, щеки, плечи.

– Федя, я…

Она уже рыдала громко, страшно, неудержимо, будто ее рвало слезами.

Федор ухватил ее крепко под мышку, подвел к своему жуткому, нищему топчану, укрытому дырявым пледом. Поверх пледа валялся траченный молью, черный ветхий тулуп.

– Машенция… моя старушенция… Ты ляг… Ты – отдохни… О, ешки-тришки, да ты совсем плоха, матушка… Ну, ну, ну, ну… брось… хватит…

Он вытирал ей лицо руками, ладонями. Вытирал – своими мохнатыми, обросшими щеками.

«Как хорошо, что он не пытает меня, что случилось. Да ведь ничего, ничего, ничего не случилось! Степана посадили. Петра скоро посадят. У меня плохо с головой. Дом сгорел. Что дальше?! А дальше, а завтра – выборы…»

– Федюша… я… – Мария махнула рукой вбок. – Там… в сумке… водка…

– К черту водку!

– И… краски… я тебе купила – краски…

– К черту краски. Я!.. Машка… – Она сидела на топчане, он встал перед ней на колени. – Я – картины свои сожгу, костер из них сделаю, чтобы только ты – в холода – могла – согреться…

Услышав это, она зарыдала еще сильнее.

Обняла его. Обхватила за плечи, пальцами гладила шею. От него знакомо, родно пахло табаком, скипидаром, олифой, красочками, опилками, дровами, сажей. И от губ, от усов – пахло чем-то детским, молочным.

«Боже, все они дети… Все… Все…»

Она взяла его лицо в ладони.

То же самое сделал он.

Смотрелись друг в друга, как в зеркало.

Ты зеркало мое.

Ты – зеркало мое.

А что завтра?

А завтра – нет.

Нет и вчера.

И только сегодня – есть.

– Маша… Ляг…

Она тихо, медленно легла на топчан.

Он лег рядом с ней.

Глаза в глаза, и руки невесомы. Они летают над лицом, над волосами.

Руки – бабочки. Глаза – бабочки.

Эти бабочки отдыхают, крылья сложив; эти – трепещут легкими крыльями, летят, летят навстречу друг другу.

Тихо трещат дрова в печке. От печи идет медленное, сонливое, угарное тепло.

Губы приближаются к губам. Дыхание вылетает – и влетает в другое дыханье. Дыханья сливаются, целуются – невидимо, нежно.

Очень нежно; так нежно касаются только крылья бабочки другой бабочки бедных, прозрачных крыльев.

Ты – мое крыло. Я – твоя душа. Человек был прежде един, его потом разделили.

Мы – два крыла, и одна душа на двоих. И вот мы летим.

Дыши в меня теплом, жаром; дыши в меня огнем. Целуй меня не тем, что у тебя снаружи – тем, что внутри. Внутренний мир – огромен, неисповедим. Потеряешься, замрешь под безумным, золотым куполом его. Люди, бедные, ищут крепких объятий, ищут, чтобы слить тела. И никто, никто не сливает души.

Огненная свадьба – это когда души, а не нищая, дрожащая плоть, брачуются. Дыши. Лови невесомую бабочку духа, горя, радости, святого дыхания моего. Оно только для тебя свято. И больше ни для кого.

Нежно, очень, очень, очень нежно, нежнее не бывает. Нежно и неостановимо. Нежно и нерушимо. Нежно и молитвенно. Я молюсь тебе. Вот так. Так.

Я тоже тебе молюсь.

Нет моей жизни без тебя. Нет. Нет и не будет.

А моей – смерти!.. – без тебя.

Ловлю дыхание твое. Невидимо, неслышно, нежно подаюсь всем внутренним своим, всем сердцем своим – к тебе, ближе, внутрь, в тайну. Ближе нельзя! Святее – не бывает! Нет. Можно. Слаще, выше, святее, упоеннее. Невозможно! Нет. Возможно все. Для Мира Невидимого, для души освобожденной – ничего невозможного нет.

Но никому, никому на свете не открывай тайну.

Даже – Богу?!

Даже – Богу. Это тайна должна жить в тайне. Наша тайна.

Тайна – в тайне… Я – в тебе… Ты – во мне…

Ты вливаешься в меня всем светом своим. Всем огнем своим. Всем горящим дыханьем своим, как в пустой, голый, обреченный сосуд. И я наполняюсь вином твоим. И я живу, упиваясь бессмертной сладостью твоей. Это ты. Я чувствую: это ты. И, если это ты так нежно, бесповоротно, дыханьем навек обнимаешь меня – значит, это я именно душою своей, только еще нежнее, еще неизбывнее обнимаю тебя. Это я вливаюсь в тебя вином, водкой снежных полей, зельем широких холодных равнин; и ты пьешь меня, глотаешь меня, упиваешься мной, сходишь с ума от любви ко мне.

Или я, это я схожу с ума от последней любви к тебе?

Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие…

…небесное; а небо – это тоже мы? Облака – это мы?

…и дрова в печке, и огонь, их обнимающий – это тоже, тоже мы…

Вот мы слились совсем. Я потерял себя. Я – это ты? Любовь – это не я, а ты. Это – всегда ты, и никогда – я.

Ты видишь, я целую тебя изнутри. Я – больше большого и меньше малого; я – часть тебя, я – сердце твое, и я – океан, воздух вокруг тебя, и воздух моих рук и ног обнимает тебя, и живым воздухом моим ты клянешься, пьянеешь и умираешь, и рождаешься вновь – на льду широкой реки, под равнодушным зимним солнцем, в виду огромной черной полыньи, в которой мы все утонем.

Когда? А совсем скоро. Но это все равно.

Зачем жить? Вот для этого. Что такое жизнь без любви? Ее просто нет без любви.

Значит, мы… счастливы?..

Да. Да. Да. Мы. Счастливы. И я. Я! Люблю. Тебя. Ты видишь. Видишь. Вот как. Вот как я люблю тебя.

Нет. Это я. Это я люблю тебя. Это я. Я.

Нежно. Нежно. Очень нежно, еле слышно…

Не теряй сознание. Теряй! Умирай…

Жи-ви…

Солнце!.. мое…

Они лежали лицами друг к другу. Не двигались. Молча. Тихо.

С закрытыми глазами.

Красавица Лакшми с аляповатой, радужной дешевой репродукции, смеясь, подвернув под ягодицу изящную ногу в шелковой шароварине, звеня жемчужными бусами, изогнув в улыбке ярко-алые вкусные губки, смотрела на них и думала, что они спят.