В концертном исполнении - Николай Дежнев

Скрипнула дверь, Лукин поднял голову. Перед ним, одетая в широкую юбку и цветастую кофту, стояла Люси. Гладкие, забранные гребнем волосы открывали болезненно красивое, бледное до голубизны лицо. Казалось, кто-то специально стер с него все краски, уподобив белому холсту, на котором только еще предстояло написать женский портрет. Впрочем, некоторые черты этого портрета уже проступили: на Лукина смотрели большие, лихорадочно блестевшие глаза.

— Не помешаю? — Люси закрыла за собой дверь, прошла, опустилась на поставленный на чурбачки, застланный одеялом матрас. — Знаете, я ведь сегодня не пила! — Она заложила ногу на ногу так, что приоткрылось круглое красивое колено, продолжала своим грудным волнующим голосом: — И на службу не пошла… Из-за вас! Проснулась днем, будто от толчка, и только одна мысль: это он! Не смейтесь, пожалуйста, не обижайте меня — да, я знаю, что это и смешно, и грустно, но я в вас влюбилась. Вы мой спаситель, единственный шанс в этой жизни! Ей-богу, не вру! — Она стрельнула в него глазами, просительно улыбнулась. — Лукин, заберите меня из этого свинарника! Заберите, не пожалеете. Я буду для вас всем — любовницей, кухаркой, собакой, только заберите. У меня ведь и зелененькие есть, я не такая дура, чтобы отдавать им все до цента.

— Вам про меня рассказал Телятин?

— Рассказал? Так, немного… например, что все и всегда зовут вас Лукиным. Нет, действительно, увезите меня отсюда! Я весь день сегодня представляла, как мы с вами гуляем по Парижу. А хотите, поедем в деревню, только далеко-далеко. Вы будете пахать землю, а я — сидеть у окна и ждать вашего возвращения…

— Кокаин? Морфий? — Лукин посмотрел ей в глаза.

— Так, для настроения, чтобы не повеситься. Не знаю, как вам, а мне неприятна мысль, что меня найдут в петле застывшую, холодную, а то еще будут снимать и уронят… Все это глупо и мерзко, как сама жизнь! — Она вдруг заплакала, и слезы текли из ее открытых глаз, и она их не вытирала. — Нет больше сил, — шептала Люси, — кругом грязь и скотство. Они заставляют меня спать с иностранцами, а потом писать, о чем говорили. Я ведь и по-французски и по-немецки, училась в Институте благородных девиц… — Она шмыгнула носом, высморкалась в платочек. — Деньги отбирают, говорят, что по мне плачет тюрьма, а сами только и норовят залезть ко мне в постель. Скоты, немытое быдло… — Люси уронила руки на колени и, глядя в пространство перед собой, сказала упавшим голосом: — Я устала.

Лукин взял с матраса пачку сигарет, протянул ей. Женщина почему-то понюхала сигарету и только потом закурила.

— Французские. — Прогнувшись назад и выпустив в потолок струйку дыма, попросила: — Поищите там у пролетария, — она показала длинным пальцем с кроваво-красным ногтем на шифоньер, — у него всегда есть что выпить. Они если не алкаши, то все как один куркули.

Лукин нагнулся, пошарил в углу выдвижного ящика и вытащил на свет запечатанную сургучом бутылку водки. Люси протянула ему стоявшую тут же чашку с отбитой ручкой.

— Налейте! Полную! Да наливайте, наливайте, у нас с Петрушей свои рабоче-крестьянские счеты! — Она хохотнула, донесла водку до губ, выпила маленькими глоточками, постепенно запрокидывая голову. — Теперь ты! Не хочешь? Брезгаешь?

Лукин видел, как она моментально пьянеет, как на красивых губах проступает плавающая полупрезрительная улыбка.

— Да знаешь ли ты, что перед тобой сидит графиня? И вообще я завтра уезжаю в Париж, а ты будешь гнить здесь заживо, пока у тебя не провалится нос, потому что в этой стране у всех единый пролетарский сифилис. Ну, чего же ты ждешь? Бросайся на меня, рви на мне одежду, бери меня. Ты гегемон, тебе можно все. — Выражение ее лица изменилось, стало высокомерным и презрительным. Лукин подумал, что о происхождении она, скорее всего, не врет. — Не желаешь?.. Так и запишем! — Люси покачнулась, с силой ткнула окурок в служившее пепельницей блюдце. — Просто ты такой же импотент, как все они! Да и выглядишь ты как типичный ОГПУшник, такая же мразь. Теперь я понимаю, я все понимаю… Тебя специально подослали, чтобы проверить мою лояльность режиму. — Она замолчала, титаническая работа мысли отразилась на ее искаженном гримасой лице. — А что я такого сказала? Что импотенты и мразь, так это я про постель, а не про советскую власть. Не… меня на козе не объедешь! И передай своему Сергею Сергеевичу, что я больше с ним спать не буду. По политическим мотивам… — Неверно ступая по скрипучим половицам паркета, женщина пошла к двери, обернулась, посмотрела на Лукина пустыми, невидящими глазами. — Я-то к тебе как к человеку, как к мужчине! А ты… — Она безнадежно махнула рукой. — Фуфло! Да вижу я, вижу, не слепая — за Анькой ухлестываешь. Театр… под ручку… Думаешь, она другая? Все одинаковые, все! Только жареный петух ее еще не клюнул. А поманят пальчиком, позовут, и пойдет как миленькая! И хорошо, если я за нее словечко замолвлю, тогда не сразу в расход. — Люси криво усмехнулась. — Был у нее тут ухажер, считай что женишок. Тоже все в концерты да на высокие темы беседовал, цветочки дарил… А потом раз — и исчез! Расспросил про нее в театре, выяснил, на каком счету дядя в институте, и — с концами! — Она готова была рассмеяться, но вместо этого очень просто, будто констатировала факт, сказала: — Страшное время. Не люди, а призраки. Да это и не жизнь, и они не живут…

Люси толкнула дверь, вышла в коридор, но тут же вернулась.

— Я, наверное, скоро умру. Сегодня видела красивый сон. Огромный пустой собор, и я будто маленькая девочка, и пятно мозаики на плитах пола. Играет орган, и на душе спокойно так, хорошо, и ничего, совсем ничего не надо… — Люси замолчала, и ему вдруг показалось, что она вовсе не пьяна. Женщина подняла на него огромные русалочьи глаза. — Не отталкивай меня, Лукин, я ведь правда тебя люблю. Не веришь? Ну хочешь, на колени встану?.. Не хочешь… Жаль, что все выходит так глупо…

Люси криво усмехнулась, болезненная гримаса исказила ее лицо. Потом медленно подняла руку, прицелилась в Лукина из пальца.

— Бам!

Если бы некто досужий вознамерился понаблюдать, как прожил Лукин следующий день, он непременно заключил бы, что этот высокий средних лет мужчина приехал в Москву развеяться. Явно тяготея к историческим местам столицы, он несколько часов кряду провел, разглядывая в деталях Красную площадь, затем с такой же дотошностью знакомился со сквериком перед Большим театром и прилегающими к нему зданиями и улицами. Какое-то время он даже посидел на лавочке, покуривая и любуясь фасадом всемирно известной цитадели оперного и балетного искусства, потом с видом человека, получающего удовольствие от собственного безделья, слонялся по центру, глазея на все подряд. Как и полагается, закончил он этот день в самом театре, однако долго там не пробыл. Отметив про себя, что центральная гостевая ложа находится много выше уровня сцены, Лукин под шиканье соседей покинул ложу бенуара и, оказавшись снова на улице, направился пешком во МХАТ. Дождавшись антракта, он занял свое место в партере и, оглядев устройство зала, успокоился и пьесу досмотрел до конца. Шел «Суд» Киршона, и Лукину было интересно, что написал виденный им в театре Вахтангова лощеный молодой человек. Прилизанная красивость мужчины ему не понравилась, и теперь, стараясь подавить предубеждение, Лукин внимательно вслушивался в текст. Он показался ему скучным, сюжет грешил заданностью, и вся пьеса была какой-то камерной и искусственной. «По крайней мере, познакомился с кусочком соцреализма», — думал Лукин, возвращаясь на квартиру Телятиных. В этот вечер, отказавшись от чая и договорившись с Анной о встрече, он рано лег спать, но долго не мог заснуть, прислушивался к утробным звукам отходившего ко сну дома.