Рукопись, которой не было. Евгения Каннегисер – леди Пайерлс - Михаил Шифман

Потом в переписке был большой перерыв.

* * *

В феврале 1942-го пришло письмо от мамы. От мамы! Когда я открыла почтовый ящик и увидела серо-желтый конверт, покрытый почтовыми штемпелями, у меня екнуло сердце. В глубине души я и ждала этого, и боялась.

12 июля 1941 года Англия подписала с СССР соглашение, первое за много лет. Хотя формально оно было о военном союзе двух стран, текст был куцым. Стороны договорились не вести пропаганды друг против друга и разрешили судоходство в своих территориальных водах. Настоящая союзная коалиция оформилась только в декабре. Тогда-то у меня и появилась надежда, что в новых обстоятельствах родителям разрешат написать мне.

Письмо было кратким. Мама сообщала, что они в Мелекессе – все трое – живы-здоровы. «Я вспомнила юность и пошла работать медсестрой в местную больницу, Исай Бенедиктович немного подрабатывает в школе преподаванием немецкого, но все свободное время по-прежнему отдает переводам, которые складывает в стопку. Нина тоже работает». Еще что-то было написано о ленинградской библиотеке, но это предложение было жирно замазано военным цензором, так что удалось разобрать только два слова.

О господи, как они оказались в Мелекессе? И где это? Но они живы, уже счастье… Они живы. И я теперь знаю их адрес.

Я еще раз перечитала несколько строк на половинке страницы из школьной тетради, пытаясь домыслить то, чего там не было. «Складывает в стопку» означает, что отчима не печатают. Никаких подробностей об их жизни – стало быть, живется им нелегко. Заглянула в энциклопедию: Мелекесс – маленький захолустный городишко в тьмутаракани, но, по крайней мере, довольно далеко от линии фронта. Вряд ли их бомбят. Весь вечер я писала им подробный ответ. Наутро отправила телеграмму; письмо и продукты, которые у меня были на тот момент, сложила в ящик и отправила посылкой. Изучив конверт, где стояли штампы Мелекесса, Москвы и Стокгольма, я решила, что ответ придет примерно через три месяца. Но он не пришел. Много позднее узнала, что дошла только моя телеграмма. Я пыталась писать им еще много раз, но лишь однажды получила от них открытку.

Письма от Руди приходили неравномерно начиная с февраля. Большинство – с оказией. Понять, откуда Руди их отправлял, было невозможно. Какие-то пришли через посольство.

Длинные зимние вечера я старалась заполнить работой, чтобы отвлечь себя от глухой тоски. По утрам просыпалась разбитой, с обрывками снов о родителях и Нине. Последний раз я видела их в 1934 году. Тогда я привезла показать годовалую Габи бабушке и дедушке. Мы все были такие счастливые. Казалось, ничто не предвещало грядущей беды. Или я просто не видела ничего вокруг?

Другая Нина – Нина Пайерлс, жена Альфреда, брата Руди, – с дочерью Верой временно поселилась у нас. Я забыла, как эта степень родства называется по-русски, если она вообще как-то называется. У нее была странная привычка поджаривать тосты на завтрак над огнем газовой горелки, называя этот процесс «копчением». На предостережения типа «уже дым идет» она не реагировала, и только когда я или Вера начинали кричать: «Горит, горит», – она вынимала тост, минуту-две любовалась результатом, а потом съедала его вместе с обугленной корочкой.

Как это ни странно, они постепенно вытащили меня из тяжелейшей тоски. Нина рассказывала о своей молодости в России, о том, как погибли ее родители. Изображала сцены из своей лагерной жизни. До середины октября 1940-го она находилась в женском лагере для граждан враждебных государств. Судя по ее рассказам, жилось ей там неплохо и даже весело. Местные жители часто навещали их, а им разрешалось ходить к ним в гости. Вере скоро должно было исполниться шестнадцать. Проблемы подросткового возраста не обошли ее стороной, в школе у нее подруг не было, и поздними вечерами, когда мы оставались на кухне вдвоем, она изливала мне свою душу. Ежедневная рутина вернула меня в нормальное состояние.

Февраль 1942 г.