Крепость сомнения - Антон Уткин

* * *

Больше всего Вероника боялась потерять работу. Бывало, когда она засыпала, эта мысль неожиданно всплывала откуда-то и она даже съеживалась от страха под одеялом. В августе девяносто восьмого ее финансовая компания приказала долго жить, но, увы, не снабдила ни советами, ни рекомендательными письмами, ни выходным пособием.

Москва полнилась слухами об инфарктах. Ей показалось, что опять наступает девяносто первый год. Гордость и привычка к независимости не позволяли ей видеть себя содержанкой. Дошло до того, что она даже стала ходить на кастинги, но там, как выяснилось, ее обычное предложение, до этого ни разу не подводившее, отнюдь не гарантировало привычных последствий. Мир, производящий развлечения, оказался более непредсказуемым, чем мир чистого бизнеса и ценных бумаг. Понемногу она поняла, что не все двери открываются этим ключом, а точнее, отмычкой.

В тот день, когда она познакомилась с Тимофеем, в известном смысле решалась ее судьба. Светин Владик был хорошо знаком с Вадимом, и его попросили помочь. Тем вечером в кафе «Ваниль» как раз обсуждались подробности.

И Вадим помог. Было совсем немного такого, чего бы он не мог. Уже на следующей неделе она вышла на работу. Работа была бумажная, то есть такая, к которой до этого она имела уже много возможностей привыкнуть. Ее новый начальник был мужчина тридцати шести лет со спортивной фигурой и приятным лицом, базовым выражением которого было уверенное в себе спокойствие. Он пленил ее без труда одним лишь обликом, не приложив никаких усилий и даже не подозревая об этом. В нем ее привлекло удивительно пропорциональное сочетание мужественности и интеллигентности. В свои обязанности она вникла быстро и легко освоилась, и он помогал ей в этом с дружелюбным терпением. Она была готова к тому, что он захочет познакомиться с ней поближе, и флегматично ждала этого. Однако день шел за днем, а ничего похожего на флирт с его стороны замечено не было. Забредала к ней мысль о его нетрадиционной ориентации, но все те почти неуловимые мелочи, которые обычно подкрепляют подозрения, говорили об обратном. Впрочем, и это не лишило бы Веронику рассудка и воли к действию. Здесь она размышляла хладнокровно и не думала отчаиваться. Ей даже удалось так устроить, что чисто случайно у него оказался номер ее мобильного телефона. Казалось, он нарочно создан и подарен ей провидением, чтобы составить противоядие от тифозной заразы ненужной, повелевающей ею страсти, которая больше не казалась легкой простудой.

Но он не звонил.

Вообще не так давно она заметила, что в последнее время все вокруг стало неуловимо меняться. Как будто земля повернулась всего на несколько градусов и освещение стало уже немножко другим. Какими-то другими, более разборчивыми, что ли, стали люди. Иначе падали тени. Словно в окружающем мире совершенно незаметно свершалась упорная, кропотливая, но невидная работа, и время сказаться ее результатам пришло только нынче. И смутно она ощутила, что в ее жизни тоже начинается новый период.

И все же когда Вероника думала об этом невозмутимом человеке, на ее губах блуждала загадочная улыбка.

* * *

В восемь часов вечера Феликс, Галкин, Илья и Тимофей сидели на Тверском бульваре в так называемом библиотечном зале кафе «Булгарин». Кафе было новым, но уже побило все рекорды популярности в согласии с какими-то скрытыми от здравого смысла законами, неведомыми по большому счету ни одному преуспевающему ресторатору.

– Так, кто что? – деловито осведомился Илья, намеревавшийся вознаградить себя за все последнее время, проведенное за рулем.

– А я, наверное, сегодня не буду, – заявил Тимофей в ответ на остановившийся на нем вопросительный взгляд Феликса, в прошлом много обещавшего медиевиста, а ныне пиар-менеджера голландского медиа-холдинга.

– Не буду – это слишком категорично, – возразил экс-медиевист. – Надо помягче: не хотелось бы. – И он еще раз проговорил «не хотелось бы» с интонацией, в которой слышались сомнения и чувствовалось, что недолго им владеть говорящим.

Пока ждали заказ, разговор сам собой свернул на предстоявшие весной 2000 года президентские выборы.

– Пользуясь старой терминологией, все мы здесь немного правее правых эсеров и немножко левее левых кадетов, – сказал Илья.

– Чур меня, – сказал Феликс. – И вообще не надо ею пользоваться.

– Если другой нет, – заметил Тимофей.

– Мне тут сказали, – усмехнулся Илья, – что у нас один остался государственный праздник – 9 мая. И он же – формообразующий. Отмени его сейчас – и государство перестанет существовать.

– А что, – согласился Тимофей, – так и есть. Если бы возникла партия ветеранов войны со своим президентом, то прогнозы превратились бы в пустое занятие.

– Сейчас назревает откат, – сказал Феликс, – и этого допустить нельзя. Если это случится, тогда десять лет насмарку.

– Можно два слова? – Галкин обвел глазами присутствующих.

Когда говорил Галкин, молчали и музы, и пушки. Собственно, это была не живая человеческая речь, с паузами размышления, перерывами для поиска нужного слова, запинками и промедлениями, а готовая публицистическая статья, которую, казалось, Галкин давно уже придумал дома и теперь пересказывает по памяти. Но в том то и было дело, что Галкин говорил, повинуясь вдохновению, и в конце концов слушатель забывал, о чем идет речь, и только внимал тому, как это говорилось. Даже Феликс, никогда, или почти никогда, не соглашавшийся с тем, что говорил Галкин, невольно любовался, как это делалось.

Его тучная, представительная фигура, полное доброе лицо, окаймленное аккуратной профессорской бородкой, говорили сами за себя, и не просто говорили, а взывали луженой глоткой традиции. Казалось, слово «либерализм», и не просто либерализм, а «русский либерализм», хотя это и представляется многим методологической ошибкой, было запечалено в его чертах, а сам он казался человеком, только что вышедшим из Белой залы Таврического дворца в перерыве между заседаниями, чтобы купить свежий номер «Речи» или «Биржевых ведомостей».

Уже несколько лет Галкин писал историософскую книгу о России, стремясь сделать нечто подобное, что удалось Максу Лернеру в его «Истории цивилизации в Америке». Сначала его образцом был Бокль, потом эту честь с прославленным англичанином разделил Александр Салтыков и его «Две России».

Три главных зла усматривал Галкин в русской истории: раскол, крепостное право и большевистский переворот. Иго тоже рассматривалось Галкиным в качестве зла, но столь отдаленного, неизбежного и освященного временем и этим же временем облеченного легитимностью, непоправимого даже мысленно, что он принимал его в качестве необходимости, которое задано в условиях задачи. В том, что русская история являлась именно задачей, подлежащей разрешению, его не могли разубедить ни Гегель, ни академик Ковальченко, ни собственные тщательные размышления. Он давно уже отказался от надежды открыть какой-то главный закон истории, который дал бы возможность влиять на ход общественных процессов, безболезненно для самих обществ. В такой закон он не верил. Но он верил в волю, помноженную на целесообразность, и смело вводил это понятие в графу «Дано» своей задачи.