Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - Анна Пастернак

Она знает что-то более высокое, чем все другие герои романа, включая Живаго, что-то более настоящее и важное, чем она ни с кем не умеет поделиться. Имя Вы ей дали очень хорошее. Это лучшее русское женское имя. Для меня оно звучит особенно и не только потому, что я очень люблю «Бесприданницу» – героиню этой удивительной пьесы, необычной для Островского. А еще и потому, что это имя женщины, в которую я романтически, издали, видев раза два в жизни на улице, не будучи знакомым, был влюблен в юности моей, сотни раз перечитывал книги, которые она написала, и все, что писалось о ней…

Но я не о ней, а о Ларисе Гишар. Все, все правдиво в ней, в ее портрете. И труднейшая сцена падения Лары не вызывает ничего, кроме ощущения чистоты и нежности… Женщины Вам удаются лучше мужчин – это, кажется, присуще самым большим нашим писателям…

Очень хорошо о второй революции – личной. И только Лариса, своей внутренней жизнью богаче доктора Живаго, не говоря уже о Паше. Лариса – магнит для всех, в том числе и для Живаго.

200 страниц романа прочитано – где же доктор Живаго? Это роман о Ларисе».

В том августе настоящая Лара автора пережила трагедию, достойную страниц романа. Ольга на грузовике поехала в Подмосковье, смотреть дачу для себя и Бориса. Ехать пришлось по ухабистым проселочным дорогам. Ольгу «растрясло», она остановилась у аптеки в Одинцове, чтобы попросить помощи. Для нее вызвали «Скорую», и по дороге в больницу у Ольги начались преждевременные роды, но ребенок родился мертвым. «Казалось бы,[352] это не должно было особо огорчить близких, – писала впоследствии Ольга. – Ира, суда которой я особенно боялась, могла успокоиться, Б. Л. не собирался менять уклад жизни, ему нравилось жить от встречи до встречи, а ребенок явно осложнил бы или даже сломал этот уклад».

Но она ошибалась: «Все на меня рассердились, все обиделись. Ира горевала, что я не сумела сохранить ребенка; Боря плакал в ногах моей постели и повторял свою горькую фразу о ребенке, которому не нашлось бы места на земле. «Как же мало ты в меня веришь!»

Следующей весной, после разочарований, вызванных долгой зимой и отсутствием своего угла (их поездки в Москву и из Москвы становились редкими, когда крепчали морозы и свирепствовали сильные снегопады), Ольга сделала «невероятную глупость». По совету подруги она сняла дачу по Казанской дороге, к востоку от Москвы, что затруднило их с Борисом встречи. Простого железнодорожного маршрута между ними не было, и всякий раз, когда Ольга приезжала на станцию Переделкино, Борис уже ждал ее, грустно расхаживая по платформе.

К лету Ольга решила взять дело в свои руки. Она смело сняла дачу для всей своей семьи на берегу пруда в Измалкове, соседней с Переделкином деревне, поначалу всего на пару месяцев. Это было идиллическое местечко, где склонялись над водой кроны берез и плакучих ив. Близость Ольги была желанным облегчением для Бориса, который теперь мог прийти к ней пешком – двадцать минут ходьбы от его дачи, через длинный дощатый деревянный мост, пересекавший пруд. Мария, Ирина и Митя поселились в двух комнатах основного дома, а Ольга – на застекленной веранде. Искривленные корни деревьев служили неровными, но очаровательно буколическими ступенями лестницы, ведущей к веранде.

В свой первый приход Борис растерялся: «Ведь я просил тебя[353] снять нам убежище, а ты сняла нам фонарь; сознайся, что это странно, Лелюша!» Ольга послушно поспешила в Москву за красно-синим ситцем, чтобы завесить им все стеклянные стены веранды. Возможность наконец обзавестись собственным домашним пространством – ее и Бориса первым «любовным гнездышком» – принесла Ольге новую радость. Но Борис был по-прежнему недоволен. Его раздражали отсутствие уединения и большие стеклянные окна, сквозь которые был слышен каждый звук.

Тем не менее лето в 1955 году выдалось роскошное: знойное, жаркое и солнечное, с частыми грозами. Буйно цвел шиповник. По мере того как лето близилось к концу, Борис стал волноваться, что Ольга вернется в Москву, а он, снова «в одиночестве», останется в Переделкине.

Так что, когда Мария с детьми вернулись в квартирку в Потаповском переулке, Ольга решила остаться в Измалкове, куда Борис приходил дважды в день, чтобы повидаться с ней. По срочным надобностям она просто ездила в Москву. Ивинская попыталась убедить свою квартирную хозяйку сдать ей часть дачи на зиму, но та сама посоветовала Ольге снять поблизости другое жилье, по-настоящему зимнее, теплое, с печью и плитой. Ее муж помог Ольге перебраться туда, перенеся на новое место выкрашенный голубой краской дачный столик, пишущую машинку и брезентовые стулья.

Хозяина ее нового обиталища звали Сергеем Кузьмичом. Ольга впоследствии говорила, что лучшие годы своей жизни она провела на даче Кузьмича, в маленьком домике, окруженном высокими тополями. Ей нравилась комнатка, выходящая на террасу, которая служила летом столовой, а зимой сенями. Заново отремонтированная, с тахтой, застеленной любимым Ольгиным красно-синим ситцем, с такими же занавесками и толстым красным ковром, эта дача стала уютным домом, где в печурке весело потрескивал огонь. «Если и было[354] в моей жизни то, что называют «подлинным счастьем», то оно пришло ко мне в пятьдесят шестом, седьмом, пятьдесят восьмом, пятьдесят девятом, даже шестидесятом годах, – вспоминала она. – Это было счастье ежедневного общения с любимым, наших утренних свиданий, зимних вечеров, чтений, приемов милых для нас гостей – длился какой-то, как казалось мне, непреходящий праздник».

К этому времени Борис перестал регулярно ездить в Москву, а все свои литературные дела доверил вести Ольге. Она редактировала его рукописи, дважды перепечатывала всю рукопись «Доктора Живаго», выступала в роли его секретаря и вычитывала для него правку.

Недолгие расставания – например, когда Ольге нужно было в Москву, начали тревожить писателя. Он договорился, чтобы в квартире в Потаповском установили телефон, и звонил Ольге в девять вечера, дотошно расспрашивая о том, как прошел ее день, и рассказывая о своем. Детям в это время не разрешалось пользоваться телефоном, чтобы освободить линию для звонков Бориса. Он всегда начинал разговор словами «Олюша, я тебя люблю»,[355] а заканчивал фразой «не задерживайся завтра».

Каждое воскресенье приезжали в гости из Москвы Ирина, Митя и Ольгины друзья. Ольга и Борис устраивали неформальные воскресные обеды, которые вскоре превратились в регулярные литературные сборища.

Дни, проведенные в «избушке» в Измалкове, были в числе самых блаженных и для Ирины, став источником наиболее любовно хранимых воспоминаний. «Мои девичьи горести забывались, я как бы на минуту приходила в себя, стоило мне встретить его, например, у нашего измалковского колодца в осеннюю слякоть, в резиновых высоких сапогах, кепке и аккуратном плаще (все по погоде) весело спешащего к матери в избушку Кузьмича, – вспоминала она. – Пойди зажарь себе немедленно яичницу! – горячо убеждал он меня, и действительно это начинало казаться очень важным. – Тебе надо хорошенько питаться! Что мама приготовила?» Он всегда считал меня слишком худой, и сколько раз слышала я его озабоченное гудение: «Олюша, ее надо подкормить!»…[356]