Однажды в Африке - Анатолий Луцков

Разговор их был прерван появлением матроса-горевестника, и Симанго решил оставить тему своего соседа. И правильно сделал, ибо на решетке сверху загремели солдатские ботинки, а четверо «бакомбо» с офицером во главе уже глядели в полуосвещенную преисподнюю с целью спуска вниз на предмет поиска того, кто мог бы там скрываться. И тогда оба кочегара быстро и почти незаметно переглянулись. Перед сдачей вахты их предстояло чистить топки. Одну из них они собирались освободить от шлака примерно через час. Но была ли нужда откладывать эту работу? Муйико с противным лязгом вытащил из кучи кочегарских орудий труда лом, его напарник ногой отворил дверцу топки, и работа закипела. Пласты раскаленного шлака были взломаны за пару минут, и Симанго тут же стал работать гребком с длиннющей рукояткой, вываливая их из топки так, чтобы они пошире разлетались по железному полу кочегарки. Муйико бросил лом и тут же стал их поливать водой из резинового шланга. Струя была вялой и он вовсе не стремился погасить пышущие жаром ломти шлака, а просто делал это, чтобы вызвать вонючий серо-водородный запах, поднимавшийся наверх, туда, где блестели на ступеньках трапа военные башмаки. Они замерли, остановив свое движение вниз по длинному и довольно крутому трапу. Собственно говоря, у солдат не было четко поставленной цели осмотреть именно кочегарку (о существовании угольного бункера рядом с ней они, скорее всего, и не знали), просто им было велено ходить по пароходу и осматривать все помещения подряд. И, возможно, они помнили поговорку о том, что искать надо там, где есть то, что ищешь. Уверенности в этом у них не было, и это, видимо, отбивало охоту усердствовать. А внизу, куда им предстояло спуститься, они видели теперь форменное безобразие. Кучи стреляющего искрами красного шлака повсюду, и еще этот омерзительный запах, который вместе с паром и с наглой безудержностью поднимался им навстречу. Офицер что-то резко сказал на понятном только всем четверым языке, и группа, стуча по ступенькам трапа, поднялась наверх и захлопнула за собой дверь.

Муйико хотел что-то сказать, но Симанго, на правах старшего по возрасту, остановил его царственным жестом.

— Сейчас не время для слов, Муйико. Мы еще будем говорить, когда все закончится.

— Не будем тогда спешить с уборкой. Пусть еще немного подымит и повоняет то, что разбросано на полу.

— Верно. Если эти бакомбо еще стоят со своими ружьями наверху, пусть нюхают, пока им не надоест.

Министру Джозефу Китиги из его темного угла в угольной яме все, происходившее в кочегарке, видно не было, и он чисто физически ощущал поток протекающего мимо времени, и ему все время хотелось как-то его затормозить. Он знал, что, пока он сидит на жестком ящике, сколоченном их занозистых досок, он живет и должен радоваться тому, что он еще жив. Ибо как только его выведут, подталкивая прикладами, наверх, пойдет уже обратный отсчет времени…

Не прошло и часа после этого, как даже в трюмные помещения проник грозно-пугающий и уже заранее победный рев вертолетных моторов, загремели взрывы где-то наверху, пошла беспорядочная стрельба, но в кочегарке и в машине еще не знали, что началась атака правительственных войск вдоль берега Мфолонго. В машине, впрочем, знали больше. Там по-прежнему, не прерываясь, шел ремонт, и помощники механика Шастри и все машинисты возились у шатунно-кривошипного механизма правого колеса. Их хмуро-сосредоточенные лица блестели от пота и от мазков машинного масла. Перед тем, как началась атака, к ним почти скатился по гулкому железному трапу офицер мятежников и приказал готовить машину к действию. Возможно, окомбовцы собирались погрузить на «Лоалу» две — три роты своих солдат и высадить десант где-нибудь в тылу наступающего вдоль реки противника. Но механик Шастри, хоть и трусил в душе, ответил ему достаточно твердо, хотя и с оттенком сожаления, что машина совершенно не готова к пуску. При этом он красноречиво указал масляными пальцами на разобранные части упомянутого уже механизма, которые даже у профана вызвали бы такое впечатление, будто он находится рядом с больным, у которого все еще не закончена операция, хотя и вовсе не опасная, но с которой надо считаться. Офицер тогда выругался, и рука его какое-то время ерзала по кобуре с пистолетом, но Шастри с оскорбительной быстротой свой разговор с ним прервал и повернулся к звякающим разводными ключами машинистам. Он отчасти напоминал в тот момент Архимеда после взятия Сиракуз, но только без фатального исхода встречи ученого с вошедшим в его дом вражеским воином.

А потом звуки боя придвинулись вплотную и ушли постепенно дальше, а потом задержались на каких-то рубежах, где окомбовцы закрепились на своих позициях. На палубе парохода зазвучали уверенные шаги победителей, и министр Китиги в испачканной углем одежде окончательно поверил в свое спасение. Теперь ему предстояло вернуться в здание, где находилась временная власть в стране, и узнать, на что может рассчитывать член прежнего кабинета. Ему, конечно, хотелось верить, что он сохранит за собой свой пост. Китиги обнял приютивших его с риском для себя кочегаров, пообещал не забыть их заслуги и в качестве задатка вручил им довольно толстую пачку пондо, которую он достал из своей дорожной сумки. Муйико молча прижал руки к груди, а Симанго прочувствованно сказал на прощанье:

— Господин, ты надолго запечатал наши губы своей щедростью. Это видно каждому, у кого есть глаза, чтобы видеть.

Потом, правда, когда министр ушел, Муйико пожалел о том, что они не попросили у Китиги чего-нибудь вроде письменного обещания иметь их в виду, потому что документ — это лучше, чем слова. На это Симанго веско сказал:

— Не будем вести себя, как тот прокаженный, которому протянули руку, чтобы он ее пожал, а ему захотелось еще и обнять того, кто ее протянул.

Еще он хотел сказать, что доброе слово ценится больше, чем то, что дают, но подумал, что чересчур прагматичный Муйико сочтет такое бескорыстие чем-то уж слишком чрезмерным.

Китиги уехал на военной машине, и они разминулись с Комлевым, которого немного спустя доставили на своем джипе приютившие его на несколько часов политические эмигранты с улицы Лутули. Когда он ступил на палубу парохода, он заметил, что члены команды смотрят на него странным взглядом, в котором явно проглядывал непонятный ему страх. Ему потом объяснил Нкими, что почти все на судне считали его уже покинувшим мир живых. А теперь им казалось, что он на время явился из мира духов. Нкими сознался, что и ему тоже сначала было как-то не по себе.

— Старпом, я ведь все-таки африканец, — сказал он ему с нервным смешком, — и от некоторых суеверий все еще не избавился.

Он еще сказал, что мятежники велели ему и Оливейре не покидать своих кают. Только механик Шастри и его помощники продолжали заниматься ремонтом, так как окомбовцы надеялись приспособить пароход для своих военных нужд, но, к счастью, их вовремя оттеснили от причалов.

Потом Комлев говорил с Оливейрой и понял, что на пароходе никто так и не знает, за что он был арестован и увезен мятежниками. А о том, что здесь несколько часов скрывался член правительства, знали только два кочегара. От Оливейры он еще узнал, что капитан Форбс якобы заявил, когда начался мятеж, что он уже слишком стар, чтобы воевать, и поэтому он уходит на своей «Лоале-2» туда, где его будет нелегко отыскать. И что он якобы взял на борт всех наличествующих в данный момент членов семьи, припасы и оружие и отправился в плавание по озеру Кигве, где было немало островов с удобными бухтами. Но, скорее всего, он пересек озеро, прошел вниз по Луалабе и стал на стоянку где-нибудь на ее левом берегу, то есть на территории уже другого государства. Что касается мятежников, они могли бы просто конфисковать его судно, как они поступили с пассажирскими теплоходами, которые не успели найти себе надежное укрытие.