Печаль на двоих - Николь Апсон

— Я не очень хорошо ее знала, Джерри, — мягко проговорила Джозефина, желая хоть чем-нибудь да облегчить ее боль. — Я была на последнем курсе, а она на первом, и наши пути почти не пересекались. Я могу рассказать вам о колледже, о том, как она проводила там свои дни, о том, что она видела, вставая поутру… Но ведь это не то, чего вы хотите?

Джерри покачала головой.

— Значит, вы помните, как Лиззи умерла, но не знаете, как она жила.

— Так оно и есть. И вы уже слышали все, что я знаю об этом, хотя, клянусь Господом Богом, лучше бы вы этого не слышали.

— Знаете, я бы просто убила Бэннерман за то, что она сделала — влезла в жизнь Лиззи, а потом пустила все на самотек. Я слышала, как Селия сказала вам, что время от времени за ней присматривала, но где она была, когда ее помощь действительно понадобилась?

— Селия сделала то, что считала нужным, — сказала Джозефина неуверенно и скорее из привычной преданности к ней, чем искренне; в глубине души она и сама разделяла мнение Джерри о роковом вмешательстве в судьбу Лиззи мисс Бэннерман.

— Наверное, колледжу заплатили приличную сумму за то, что в него приняли дочь убийцы.

— Об этом мне ничего не известно, но я уверена, что взяли ее не из корыстных побуждений.

— Неужели? Поверьте, Джозефина, я знаю, чем руководствуются эти женщины. Все они на одно лицо. Бэннерман позволяет мне присутствовать в клубе исключительно потому, что семья Эшби вкладывает в него большие деньги. Я всегда ее раздражала, но раньше думала — из-за того, что мое сомнительное поведение угрожает репутации клуба, теперь-то я знаю почему.

— Вы хотите рассказать Селии о том, что случилось? Я имею в виду, о том, как Лиззи узнала о своем прошлом?

— О, не волнуйтесь, я позабочусь, чтобы Селия узнала все до мельчайших подробностей. И я хочу, чтобы вы тоже кое-что поняли. Вы сказали, что к Лиззи трудно было проникнуться симпатией, но это не так. Ей, Джозефина, там просто было тяжко. Ее мир рухнул, и уже во второй раз. Она была потеряна, совершенно потеряна. Кто же в таком состоянии не сорвется? Обещайте мне, что, когда станете о ней писать, вы будете на ее стороне.

— Господи Боже мой, Джерри, да как я могу сейчас о ней писать? И так столько людей уже пострадало. Какая тут книга?!

— Почему же не написать о том, что действительно было?

— В этом-то все и дело: откуда мне знать, что правда, а что нет? Если бы не наш с вами разговор, я бы представила Лиззи в совершенно ином свете, и как бы вы тогда себя чувствовали? И кто знает, вдруг я даю ложное толкование поступкам ее матери или плету о ней ложь? Об истории нельзя писать по догадкам.

— Но и не писать о ней тоже нельзя. Должна признаться: когда я начала прислушиваться к вашему разговору, то просто взбесилась, но стоило мне услышать, почему именно вы решили писать о той истории, и мне это показалось разумным. Мы должны попытаться людей понять — не судить, а понять. Если бы Лиззи поверила, что такое возможно, и если ей бы дали шанс самой понять, а не судить, то, возможно, не о чем было бы и писать. — Джерри шутливо подняла руки вверх. — Я даже и пытаться не стану влиять на ваше прославленное чувство справедливости, но если вы расскажете историю Лиззи правдиво, на душе у меня будет намного легче. Обещайте, что подумаете об этом.

Джозефина кивнула, но неуверенно.

Джерри поднялась и, подмигнув, добавила:

— Если, конечно, после пятницы у вас будет свободное время.

Они вышли из столовой — к облегчению ее работниц, которые уже нетерпеливо ждали, когда можно будет наконец накрыть столы к ленчу, — и стали медленно подниматься по лестнице.

— Опишите мне Марту, — попросила Джерри и, заметив, что Джозефина колеблется, поспешно добавила: — Мне не нужно тщательно продуманного портрета, мне нужна небольшая зарисовка. Забудьте на минуту, что вы писательница, побудьте хоть немного обыкновенным человеком.

— Хорошо. Она невыносима — взрывчата, отважна до безрассудства и до ужаса проницательна. Таких сильных натур, как Марта, я ни разу в жизни не встречала — иначе непонятно, как эта женщина смогла бы пережить все, что с ней случилось, — и она никогда не стесняется высказать то, что думает. Марта страстна, доброжелательна, умна и полна противоречий. Я полагаю, жизнь с ней может свести с ума, но скучно с ней не будет.

— И спокойно тоже не будет.

Джозефина рассмеялась:

— Скорее всего нет.

— Судя по фотографиям в прессе, она красива.

— Любая женщина с таким описанием просто обязана быть красивой, правда? Но я догадываюсь, что вы имеете в виду, — да, она красива.

Они остановились у дверей гостиной, и Джерри вдруг приняла заговорщический вид.

— Я беру свои слова обратно — насчет того, что вы уже приняли решение. Но какую бы тропу вы ни избрали, поговорите с Мартой. Она вам предложила легкий выход из положения: если вы ее отвергнете, не приходите на встречу. Но поверьте: она это сказала неискренне. Разговор один на один необычайно важен, уж это я хорошо знаю. Не мне давать вам советы, но ей вряд ли понравится та уловка, с помощью которой вы вышли сухой из воды в прошлый раз, — так что не говорите ей, что она не разбирается в своих чувствах. Если Марта скажет, что влюблена в вас, считайте, что она в вас влюблена. Вопрос — единственный вопрос — в том, хотите вы этой любви или нет. И еще, Джозефина…

— Да?

— Для покоя в конечном счете у нас будет столько времени…

Район Холлоуэй, помимо тюрьмы, никакими другими достопримечательностями не отличался и настолько плавно перетекал в соседние районы, что почти невозможно было понять, где кончается один из них и начинается другой. Кэмпбелл-роуд, на которой жили Марджори и ее отец, отходила от Севен-Систерс-роуд, разделяя полосу магазинов и лавок, прилепившихся к станции метро «Финсбери-парк». Хотя, в строгом смысле слова, расположенные на Кэмпбелл-роуд дома не являлись трущобами, но в Северном Лондоне они были одними из самых бедных и, по мнению Пенроуза, с самыми отвратительными условиями жизни. Он попал сюда пятнадцать лет назад, в первые дни службы в полиции — его послали зарегистрировать смерть трехлетней девочки, нечаянно придушенной во сне ее же родными, которые, чтобы не замерзнуть, сгрудились на ночь в одной постели, — и Арчи до сих пор не мог забыть этого мучительного визита в день, весьма похожий на сегодняшний.

— Дети, выросшие в Канаве, обычно крепкие орешки и умеют за себя постоять, — не отрываясь от руля, сказал Фоллоуфилд, — воспользовавшись названием улицы, которое бытовало как у местных, так и в полиции, — но у этой девушки, похоже, никаких шансов выжить просто не было. — Он покачал головой. — Знаете, сэр, я никак не могу забыть ее лицо. Бедное дитя. Сколько же ей было лет? Двадцать? Двадцать один?

— Согласно бумагам, хранящимся у моих кузин, двадцать три. И за эти недолгие годы она уже трижды отсидела в «Холлоуэе».