Неизвестный террорист - Ричард Фланаган

«После того как в августе 1944 года союзники заняли французский город Шартр, эту молодую женщину, прижившую ребенка от немецкого солдата, жители города подвергли унизительному наказанию, наголо обрив ей голову».

В толпе были в основном женщины. Они, судя по их улыбкам и смеху, были довольны происходящим. И дети их тоже сияли и, казалось, наслаждались веселым зрелищем. Мрачной и угнетенной выглядела только та молодая женщина с обритой головой; она не сводила глаз с ребенка, которого держала на руках.

Куколка направилась к выходу, но в холле на мгновение остановилась возле резного деревянного шкафа, глядя на знакомую картину Миро. «Что же мне делать?» – безмолвно спросила она у человека, который проглотил солнце. Да и что, собственно, тут можно поделать? И вдруг, впервые, она заметила, что те части картины, которые раньше казались ей просто нечеткими, на самом деле покрыты слоем паутины, которую маленькие паучки соткали между самим полотном и стеклом. Куколка пригляделась и увидела, что как раз над головой человека, проглотившего солнце, висит крошечный белый паучий кокон. Моретти, догадалась она, должно быть, сам никогда и не смотрит на эту картину, а ведь он так ею гордится. Наверняка у него в доме полно вещей, на которые он крайне редко обращает внимание.

На кухне послышались голоса – это прибыли поставщики провизии; из столовой доносились смех, звон бокалов, звяканье приборов о тарелки – там обедали гости. Но вокруг никого видно не было. И ее, Куколку, похоже, тоже никто не видел. Она привычно пробежала пальцами по головкам крупных, выкованных вручную марокканских гвоздей, потом решительно подняла руку, сняла с верхней полки шкафа слоника, приподняла его хобот и достала из тайника ключ.

Ник Лукакис посмотрел на почти пустую бутылку Penfolds Bin 128.

– Вкусно? – спросил он.

– Наверное, я бы не стала это пить, если б было невкусно, – сказала Дайана.

Рядом с этой бутылкой стояла еще одна, пустая, из-под Coriole Redstone. «Как это я раньше не замечал, – подумал Ник Лукакис, – что Дайана теперь каждый вечер выпивает по бутылке, а то и больше?» Наверное, дело в том, что пьяной она при Нике никогда не выглядела: двигалась уверенно, вполне устойчивой походкой. Только становилась все более сердитой. Ее гнев стал теперь практически постоянным.

Однако сама она никогда не говорила, что им следует развестись. И он понимал, что последнее решение будет только за ним. И от этого чувствовал себя капитаном горящего судна. Ведь в какой-то момент ему все равно придется признать, что это неравное сражение далее продолжать невозможно. И тогда он будет вынужден сказать: «Наш брак разрушен, все кончено, и нам все-таки придется совершить неизбежное: развестись».

Но пока что рано. Он все еще надеялся – но на что?

– Черт побери, до чего же ты мелочный, ограниченный! – как-то воскликнула в сердцах Дайана. – Впрочем, ты ведь и сам это понимаешь. Сам знаешь, до чего ты порой бываешь занудным, верно?

Да, верно. Он действительно знал, что иногда бывает на редкость занудным и мелочным. Но не всегда же. Иногда он просто не находил слов, чтобы о чем-то рассказать так, чтобы ей это не показалось скучным и мелочным. Они давно утратили умение разговаривать друг с другом. Да и просто быть вместе. То, что еще оставалось, напоминало удары кремня по стали. Сплошной скрежет, боль, ослепительные вспышки. Когда они ложились в постель, он часто говорил ей: «Пожалуйста, Дайана, не надо так меня ненавидеть!» – и повторял это снова и снова, но все равно чувствовал, что она его ненавидит.

Да она и должна была его ненавидеть, и действительно его ненавидела. Эта ненависть стала мерой ее горя и боли; ее правом и ее единственной надеждой на спасение; воплощением ее гордости и достоинства, все эти качества когда-то его в ней восхищали, но теперь они как-то особенно обострились, и ему казалось, что ей хочется все разбить вдребезги, в том числе и эти свои прекрасные качества, и тем самым заставить его понять, что все кончено, что он должен наконец сказать: «Все, мы должны расстаться. Нам с тобой придется развестись».

Но оба не желали этого понимать. Хотя прекрасно знали, что так уж вышло, и хотели, чтобы все это наконец кончилось. И в то же время оба чувствовали, что должны еще немного подождать, и ждали, но при этом, точно дикие звери, угодившие в ловушку, созданную не ими, терзали друг друга, изматывали, даже калечили и все ждали, ждали, ждали.

Их сыновья целыми днями дрались и ругались, и никакие разговоры, которые Ник Лукакис пытался с ними вести, не в силах были, похоже, положить этому конец. Перед обедом он свел их вместе, взял каждого за руку и уже собрался выдать им очередную бессмысленную сентенцию, но вдруг почувствовал, что не может сказать ни слова, ибо неожиданно понял: все их мелкие пакости, вся их взаимная ненависть, постоянные укусы и тычки исподтишка, драки по самым дурацким поводам и осыпание друг друга оскорблениями – это всего лишь подражание ему и Дайане, и на самом деле братья любят друг друга, но ведут себя так, как научились у него, своего отца.

А ведь когда-то он надеялся, что им будет достаточно одной лишь его любви. И ему захотелось рассказать сыновьям об этом. О тех своих надеждах. О своей любви к ним. Однако одной любви им теперь было недостаточно. Да и всегда было недостаточно.

– Пожалуйста, папочка, не плачь, – сказал ему младший сын. – Не стоит из-за этого плакать.

Куколка шла пешком и понемногу приходила в себя. Покинув дом Моретти, она несколько раз пыталась «голосовать», но остановить такси ей так и не удалось, а воспользоваться украденным телефоном, чтобы вызвать машину, она не захотела. В итоге она только-только успела на последний паром, чтобы вернуться в центр города. Но, высадившись на набережной Сёркьюлар Ки, она нарочно тянула время и слонялась по причалу, пока он совсем не опустел; она даже дошла до самого его конца, якобы желая полюбоваться видом на ночной залив. Там она вытащила собственный телефон и включила его.

Телефон сообщил: получено двадцать три пропущенных звонка и тридцать шесть сообщений, память переполнена. Но Куколка не потрудилась даже просмотреть номера тех, кто звонил и присылал эсэмэс. Она снова отключила телефон, крепко сжала его в ладошке и присела на корточки у самого края причала, словно высматривая что-то внизу, в темной, покрытой слоем мусора воде. А потом позволила телефону выскользнуть у нее из рук, и он камнем пошел на дно залива, где уже хранилось столько самых разнообразных сиднейских тайн. Затем Куколка встала и снова пешком, уже во второй раз за этот день, двинулась в сторону душного центра.

Она, собственно, держала путь к гостинице «Ретро», находившейся на дальнем конце Питт-стрит. О самой гостинице ей ровным счетом ничего известно не было, но она много раз обращала внимание на ее покосившуюся и какую-то вечно разбитую вывеску, проезжая мимо на такси. Ей казалось, что будет лучше и безопасней остаться здесь, в CBD[20], выбрав дешевую гостиницу, где плату требуют заранее, а не ехать в Дабл-Бей, где Уайлдер заказала ей номер. Подобное решение, правда, их предварительному плану не соответствовало, но как раз это-то, возможно, и хорошо, решила Куколка; ничего, завтра я сама позвоню Уайлдер, и мы договоримся, когда она сможет забрать мои деньги.