Дорога на Мачу-Пикчу - Николай Дежнев

Молитвенно замерев, Торквемада возвел очи к небу. Я смотрел на него в растерянности:

— Но, послушайте!.. Где же вы раньше были, когда меня убивали? Если уж приспичило войти в кадр, тогда бы и появились. Зачем было в самый неподходящий момент соваться в альков? Не мальчик ведь, могли бы и подождать! Может быть, я сам хотел убедиться, что передо мной иллюзия фабрики грез…

Но, занятый своими мыслями, великий инквизитор меня не слушал, а возможно, и не слышал. Отвернулся и, ставя врастопырку больные ноги, заспешил по тянувшейся вдоль резервации киношников тропинке. И был совершенно прав: кто знает, какие еще сценарии роились в больном воображении обитателей зоны! Едва поспевая за монахом, я еще долго оглядывался и втягивал боязливо в плечи голову.

Впрочем, как и обещал мой спутник, идти оставалось совсем немного. Сердце невольно наполнилось радостью, когда мы вступили в знакомую полосу тумана, в конце которой брезжил свет тусклого осеннего дня. Мне казалось, я уже различаю потемневшую от времени стену дома и оставленную открытой маленькую дверцу. Я предвкушал удовольствие с каким выпью с Колькой стопку водки и закушу хрустким соленым грибком. И действительно, белесая мгла начала постепенно рассеиваться, пока не показался…

Я не поверил своим глазам! Я их потер. Потер с силой, но даже после этого знакомая картина не растаяла в воздухе. Передо мной был берег Леты! Покосившийся сарай со штабелем почерневших от времени досок. Растянувшийся во всю длину, дремавший на теплом песочке крокодил. Над тоскливым пейзажем нависало унылое небо, тягучие воды забвения мелко плескались о настил…

Ничего не понимая, я повернулся к Торквемаде. Он сиял, как начищенный пятак. Уверен, никто из коллег по конгрегации никогда не видел великого инквизитора таким счастливым.

— Но как же так?..

Доминиканец даже не старался спрятать кривившую его губы усмешку:

— Чему, сын мой, ты удивляешься? Я ведь говорил тебе, что мы в одной лодке, так я имел в виду посудину Харона! Все люди стремятся заполучить свободу, только представление о ней, как и об истине, у каждого свое. Единственная для меня возможностью вымолить у Господа прощение это пройти, как все люди, через ад, а для этого надо было попасть на берег Леты. Как говорится: финис сантификат мэдиа — цель оправдывает средства! И потом, я ведь тебе не солгал, а всего лишь не сказал всю правду. Разве сам ты никогда не прибегал к этой уловке? Разве не манипулировал в своих интересах судьбами людей?.. В таком случае, чего ты хочешь! Это жизнь, а у нее, как известно, волчьи законы. Впрочем, — ухмылка его стала издевательской, — справедливость торжествует всегда, просто люди до нее не доживают…

Накинув на голову капюшон, он направился в сторону клубившегося у берега желтое марева, но вдруг остановился, обернулся:

— Скажу тебе одну вещь, не хочу оставаться в долгу! — губы Торквемады сложились в улыбку, но он не улыбался. — В бытность свою инквизитором, думал я, соблазненный грехом гордыни, что очиститься в Его глазах можно чужой кровью… — едва заметно покачал головой: — Так не бывает! Ничто чужое к оплате не принимается. У меня было время понять это, пятьсот лет — большой срок! Лучше к людям относиться я не стал — твари Божьи, они в первую очередь твари — но стал терпимее, ведь каждый сам ответит за себя. И ты знаешь… — ему наконец удалось улыбнуться, — иногда эти несчастные заслуживают к себе снисхождения. Ты, сын мой, сделал сегодня доброе дело, оно тебе зачтется. Не бойся ада и не верь досужим вымыслам, ничего нового ты там не найдешь. Теперь прощай!

Сутулую фигуру Торквемады съел туман. Люди в своем неведении говорят: «глубина отчаяния», если у отчаяния действительно есть глубина, то я ударился о его дно. Обведя еще раз взглядом безрадостную картину, я опустился на песок и обхватил голову руками. Уходя — уходи, собрался умирать — умирай, и нечего заигрывать с судьбой, нечего тешить себя несбыточными надеждами! А если не собрался?.. Если умирать-то как раз и не хочется?..

Усталость навалилась дремотой. Я лег на бок и, свернувшись, как в детстве, калачиком, отдался на волю волн милосердного сна. Ничто больше меня не интересовало, ничто не тревожило, если не считать…

Дядюшка Кро подполз, отдуваясь, как паровоз:

— Забыл чего?.. — поинтересовался он отнюдь не шепотом и для верности толкнул меня мордой в плечо. — Хорошо, что вернулся, я тут вспомнил одну историю! Есть такая примета: если возвращаешься, надо посмотреться в зеркало и сказать себе «привет», иначе все пойдет наперекосяк. Один знакомый пират, из покойничков, забыл это сделать и следующие десять лет провел прикованным к веслу галеры. А его соседка по лодке Харона, полненькая такая блондиночка — дамочка пикантная, тебе бы понравилась — рассказала по секрету, как супруг однажды забыл дома документы. Открывает он своим ключом дверь, а она, как принято говорить, не одна и мужичок рядом с ней не при галстуке. Короче, для всех троих дело кончилось плохо, а сказал бы муж просто: «привет!» — глядишь все бы и обошлось…

Я заткнул уши пальцами и смотрел, как дядюшка Кро беззвучно открывает пасть. Не до блондинок мне было, даже аппетитных и привлекательных. С ними хорошо, когда собственные поминки только еще брезжат на горизонте, когда же костлявая берет точильный камень и, подмигивая тебе, начинает деловито править косу, тут не до жуирства.

Но дядюшке Кро тонкие материи были чужды, он обиделся:

— Черствый ты, Дорофейло, человек, зря я с тобой связался! Вот уж непреложная истина: не делай добра, не получишь зла…

Развернувшись, словно танк, на месте, крокодил пополз к воде. В наклоне опущенной головы чувствовалось испытываемое им разочарование. Больно было смотреть с какой безысходностью ставил он на песок чудовищных размеров лапы.

— Постой, Кро! Мне надо кое — что тебе рассказать…

Будто только того и ждал, аллигатор остановился и сразу повеселел.

— Ладно, негодник, — пробурчал он, поворачивая назад, — но имей в виду, ты играешь на лучших чувствах моей души…

Водворившись на облюбованном в песке месте, крокодил приготовился слушать. Устремленные на меня глаза горели живым интересом, зубастая пасть приоткрылась в предвкушении. Мне ничего не оставалось, как начать рассказ, и начал я его с того момента, когда, расставшись с дядюшкой Кро, стал взбираться по косогору. Закончил словами великого инквизитора об относительности понятий правды и свободы. Мой единственный слушатель, надо отдать ему должное, меня ни разу не перебил, если не считать многократных попыток встрять с воспоминаниями о встречах с Карлом и Зигмундом, людьми, по его словам, достойными, не смотря на то, что говорят о непонятном. Заодно уж старина Кро сообщил, что с Торквемадой лично не знаком, по причине затворничества последнего, но о существовании доминиканца наслышан. Я давно уже умолк, сидел, пропуская через пальцы струйки мелкого песка, а аллигатор все еще двигал челюстями. Потом вдруг на полуслове умолк и вскинул на меня полный недоумения взгляд: