Лихие гости - Михаил Щукин

— Мсье Луканьин… Я ждать тьебя… ждать…

Обняла одной рукой за шею, а другой, прижавшись еще теснее, ловко свернула карту и убрала ее на край стола. Захар Евграфович успел еще подумать о том, что надо бы завтра выехать пораньше, а больше уже не думал ни о чем…

И утром, поздно проснувшись, отложил поездку в Успенку, а собрался и выехал только через два дня. На карту, занятый Луизой с утра до вечера, он даже не глядел, и она сиротливо валялась на краю стола.

Кто бы мог подумать, что у молодого и зеленого паренька, который никогда и ничего не имел, кроме похильнувшейся на один бок избушки, прорежется крепкая хозяйственная хватка? Будто всю свою жизнь, начиная с малолетства, Данила только тем и занимался, что управлялся на большом строительстве. Успенские мужики работали у него не покладая рук, расчет получали сразу же, вечером, и штабеля бревен на Барсучьей гриве росли прямо на глазах. Не дожидаясь, когда будет вывезен весь лес, Данила сразу подрядил плотников, и на гриве дружно ударили топоры, а затем появился просторный сруб, который быстро стал подниматься вверх, словно тесто, заведенное на хороших дрожжах.

Все у него кипело и спорилось.

За короткое время Данила даже сам изменился: стал степенней в походке и в разговоре, хмурился без всякой причины, нагоняя на лицо серьезность, и все чаще повторял присказку, появившуюся у него недавно:

— Я сказал, деньги дал, а вы лошадей гоните и сами поторапливайтесь.

Мужики только головами покачивали и дивились: как он лихо в большого хозяина вымахнул, суразенок-то!

Данила не только старательно выполнял наказ Луканина, он еще имел и свой дальний прицел, о котором никому, даже Анне, не говорил: вот построят постоялый, в нем же хозяйничать надо будет, и хозяином там он видел только себя. Уже и место приглядел, где можно будет срубить собственный дом. Не век же у Митрофановны на постое обретаться. Обо всем этом он хотел переговорить с Луканиным и ждал его приезда, считая дни.

А тот все не ехал и не ехал.

Егорка между тем отъевшийся на сытых харчах и обленившийся, как избалованный кот, стал похаживать на вечерки успенской молодяжки, возвращался иногда под утро и жмурился, ничего не рассказывая, только встряхивал головой и губами причмокивал, словно пряник съел. Благодаря своему легкому характеру Егорка перезнакомился и даже подружился с успенскими парнями, которые приняли веселого чужака, как своего, и даже ни разу не побили. Данила строжился над ним, ругался и пенял ему, что послан он сюда Луканиным совсем для иного дела, а не с девками обжиматься по сеновалам. Егорка выслушивал его ворчанье и в ответ говорил всегда одни и те же слова:

— Ты, Данила, раньше времени пургу не поднимай. Наше дело — ждать. Вот и ждем, когда снег сойдет.

Артемий Семеныч выдерживал кремневый характер. Пальцем не пошевелил, чтобы увидеться с дочерью. И домашним своим строго-настрого наказал: если узнаю, что вы с суразенком или с беспутной беглянкой разговаривали, — зашибу! Агафья Ивановна, нарушая мужнин запрет, иногда тайком, договариваясь через Зинку Осокину, встречалась с Анной, плакала втихомолку и надеялась, что время вылечит и сердце Артемия Семеныча оттает. На это же надеялась и Анна, вынашивая под сердцем своего первенца. Она огрузнела, ходила, отведя плечи назад, и красивые ее глаза сияли на исхудавшем лице теплым и новым светом.

Наконец-то приехал в Успенку долгожданный Захар Евграфович. Осмотрел вместе с Данилой строительство, получил подробный отчет по деньгам, похвалил за расторопность, а вечером, после ужина, пригласил их с Егоркой прогуляться. Вышли на улицу, присели на лавке возле забора, и Захар Евграфович сразу же начал говорить о главном:

— В дубовской ночлежке мужичок объявился. Зазывал охотников за Кедровый кряж, золотые горы обещал. Значит, он и зимой где-то прошел. Где? Давайте, ребята, шевелитесь. Ищите проход. Сдается мне, что позабыли вы, зачем я вас сюда отправил. Сколько времени здесь сидите, а ничего не узнали и не разведали. Непорядок.

Данила сердито засопел, потому что ответить ему было нечего. Занятый строительными хлопотами, он, честно сказать, и не очень-то думал об этом проходе, невольно поддавшись заверениям Егорки, который долбил, как дятел, про свое: надо ждать, когда снег сойдет. Он и сейчас завел старую песню:

— Пока сугробы лежат, хозяин, нам никуда дороги нет. Подождем, когда просохнет. Все в лучшем виде сделаем. Вот увидишь.

— Но мужичок-то этот пробрался! — недовольно перебил Захар Евграфович Егоркину скороговорку. — Не на ковре-самолете он через кряж перемахнул! Недоволен я, ребята, вами. Очень недоволен. Думайте!

Поднялся со скамейки, давая понять, что разговор окончен, посмотрел на звездное небо и, сердито скрипя сапогами по подстылому снегу, ушел в дом. Данила с Егоркой потоптались возле скамейки и пошли следом за ним.

Возразить хозяину им было нечем.

На следующий день Захар Евграфович уехал, оставив Данилу в большом огорчении: видя недовольство хозяина, о строительстве собственного дома он благоразумно решил не заикаться. Егорка не переживал: ну, подумаешь, поворчал Луканин, на то и хозяин, чтобы поблажки не давать. Пусть ворчит, не палкой же лупит! Решив так про себя, Егорка еще веселее взглянул на нынешнюю свою жизнь, в тот же вечер умелся на посиделки и вернулся, зевая и прижмуриваясь, только под утро.

Данила, занятый своими переживаниями, даже слова ему не сказал, только махнул рукой и плюнул в сердцах. Заседлал коня и, не позавтракав, помчался на Барсучью гриву — сегодня мужики должны были доставить последние бревна, и требовалось за всем приглядеть, чтобы не было никакой оплошки.

Час стоял ранний, легкий морозец застеклил подтаявший днем снег, и под конскими копытами раздавался веселый хруст. Быстрая скачка разгоняла остатки сна, легкий встречный ветерок холодил щеки, и Данила, потихоньку успокаиваясь, старался не думать об огорчениях. Может, и прав Егорка: сойдет снег, отправятся они в тайгу, к изножью этого чертова кряжа, и найдут тот проход. Если обретаются люди за кряжем — значит, и проход должен быть. Верил Данила, что поможет ему охотничий нюх — зря, что ли, он столько лет по тайге ходил? Най-дет! Горячил плеткой коня, и тот пластался в широком галопе — только пар от ноздрей отлетал.

Вот и Барсучья грива. Издалека видный, осел на ее макушке широкий желтый сруб, выведенный почти на полную высоту, еще несколько дней — и можно поднимать и стелить матицу и лаги. А там и до крыши, до полов дойдет очередь.

«Ничего, все наладится», — повторял самому себе Данила и верил все крепче, что именно так и будет.

Соскочил с коня, подошел к срубу, удивился, что нигде не видно сторожей, и хотел уже позвать их, но не успел. Сверху, со сруба, кто-то тяжело рухнул на него, придавил к земле. Данила дернулся, пытаясь вырваться, но сильный удар по затылку вышиб его из сознания, и он уже не почуял, как ему ловко и умело заломили за спину руки, а в рот вбили волосяной кляп.