Я дрался в СС и Вермахте. Ветераны Восточного фронта - Артем Драбкин

В июле 1948 года наш политический офицер, который не провел с нами ни одного политического занятия, потому что он сразу сказал, что нам это все равно до лампочки, нам сказал, что до конца 1948 года в России не останется ни одного немецкого военнопленного. Мы сказали, ну, хорошо, и начали ждать. Прошел август, прошел сентябрь, наступил октябрь, нас построили и рассортировали по разным лагерям, так было во всех лагерях в нашем районе. В этот момент мы действительно боялись, что нас всех расстреляют, потому что он сказал, что до конца 1948 года в России не останется ни одного немецкого военнопленного. В этом лагере мы не работали, но деньги из прошлого лагеря были у меня на счету, я покупал продукты, угощал товарищей, мы отлично отпраздновали Рождество. Потом меня перевели в другой лагерь, я попросился опять на работу в шахту, потом перевели в еще один лагерь, и там мы опять работали в шахте. Там было плохо, лагерь был далеко, условия были плохие, не было кабинок для переодевания, были смерти на производстве, потому что безопасность труда была плохая.

Потом этот лагерь ликвидировали, и я попал в Днепропетровск, там был гигантский автомобильный завод, мастерские, станки из Германии. С материалами там обращались очень расточительно: если за пару минут до конца рабочего дня привозили бетон, то его просто оставляли лежать до завтра, и он засыхал. Потом его ломали ломами и выкидывали. Готово. Мы грузили кирпичи, все брали по четыре кирпича, по два под руку, а один брал только два. Русские спросили: это что, почему ты берешь только по два кирпича, а все остальные по четыре? Он сказал, что все остальные ленивые, им лень ходить по два раза.

16 декабря 1949 года мы спали в большой казарме, неожиданно раздался свисток и команда собрать вещи, сказали, что мы едем домой. Зачитали список, мое имя тоже там было. Я особенно не радовался, потому что боялся, что еще что-нибудь поменяется. На остаток моих денег я купил в столярной мастерской два больших деревянных чемодана, 3000 сигарет, водку, черный чай и так далее, и так далее. Мы замаршировали пешком через Днепропетровск. Русский комендант лагеря хорошо знал немецкие солдатские песни и скомандовал, чтобы мы пели. До самого вокзала в Днепропетровске мы пели одну песню за другой, и «Мы летим над Англией», и «Наши танки едут вперед по Африке», и так далее, и так далее. Русский комендант лагеря получил удовольствие. Вагоны, были, конечно, товарные, но в них была печка, мы получили достаточно продовольствия, двери не запирали, и мы поехали. Была зима, но в вагонах было тепло, нам все время давали дрова. Мы приехали в Брест-Литовск. Там нас поставили на запасной путь, и там уже стояли три поезда с военнопленными. Там нас еще раз обыскали, у меня была фляга с двойным дном, которую я украл у русских, там у меня был список имен 21 товарища, про которых я знал, как они погибли, но все обошлось. В Брест-Литовске нас продержали три дня, и мы поехали во Франкфурт-на-Одере.

На товарной станции во Франкфурте-на-Одере к нашему поезду подошел маленький немецкий мальчик с авоськой и попросил у нас хлеба. У нас было еще достаточно еды, мы взяли его в наш вагон и накормили. Он сказал, что он за это споет нам песню, и спел «Когда в России кроваво-красное солнце тонет в грязи…», мы все заплакали. [ «Когда на Капри красное солнце садится в море…», Capri Fischer, немецкий хит того времени.] Железнодорожные служащие на вокзале выпрашивали у нас сигареты. Ну, ладно.

Нас привезли в еще один лагерь, мы еще раз прошли очистку от вшей, нам выдали чистое белье, русское, и по 50 восточных марок, которые мы, конечно, немедленно пропили, зачем они нам в Западной Германии. Еще каждый из нас получил пакетик из Западной Германии. Нас посадили в пассажирский поезд, может быть даже скорый, но дорога была одноколейная, и мы должны были ждать каждый встречный поезд. Мы в очередной раз остановились прямо у какого-то полностью разрушенного вокзала, к нашему поезду подошли люди и просили хлеб. Мы поехали дальше в Мариенбон. Там был конец, утром мы перешли границу Западной Германии. Там были русские, была нейтральная полоса, русские говорили, dawaj, raz, dwa, tri, и мы перешли границу.

Нас принимали, все были там, политики, католический священник, протестантский пастор, Красный Крест и так далее. Тут мы неожиданно услышали ужасный вопль, как мы потом узнали, там забили до смерти одного антифашиста, который многих отправил в штрафные лагеря. Тех, кто это сделал, увела полиция. Мы были в Фридланде. Я разобрал мою флягу, отдал список из 21 имени в Красный Крест. Я прошел медкомиссию, мне выписали демобилизационное удостоверение, на него мне поставили штемпель «СС». Теперь я хотел попасть домой как можно быстрее. Я пошел на вокзал, сел в поезд, потом сделал пересадку, в любом случае 23 декабря я опять был дома.

Я был рад. Англичане, конечно, нас подчистили, в доме больше не было ковров, исчезла одежда, и так далее, и так далее. Но все получилось хорошо, я опять был дома. Я должен был прописаться, это было в городе, потом я пошел в социальное бюро, хотел получить пенсию или пособие за мое ранение в легкое. Там увидели мое демобилизационное удостоверение со штемпелем «СС» и сказали: а, «СС», идите отсюда, мы про вас знать не хотим. Мой дядя устроил меня работать слесарем по машинам, потом я там постепенно стал мастером.

31 декабря 1982 года я вышел на пенсию. Я активно занимался спортом. Я был чемпионом Германии по кеглям. К кеглям меня приучил мой отец, хотя я сначала сказал, что кегли – это не спорт. Отец взял меня с собой играть в кегли, а на следующий день я не мог спуститься по лестнице, у меня все болело, так что кегли – это серьезный спорт. Потом я занимался, и до сих пор занимаюсь, разведением птиц. У меня трое детей, моя первая жена умерла, а вторая со мной развелась, потому что у меня был роман с моей военной невестой, после того, как у нее умер муж. Сейчас она болеет, после операции она уже два с половиной года живет в доме престарелых.

Синхронный перевод – Анастасия Пупынина

Перевод записи – Валентин Селезнев

– Я родился в 1927 году во Франконии, в деревне Экерсмюлен, там я и вырос. Мои родители были крестьяне, а отец, кроме того, был шорник, делал сбрую, седла для лошадей. В 1933 году, когда Гитлер пришел к власти, я пошел в народную школу.

Мы, 1927 года рождения,

когда мы в шесть лет научились читать,

мы привели Гитлера во власть,

когда нам было 12 лет, мы начали войну,

в 17 лет мы принесли присягу,

в 18 лет мы проиграли войну,

чтобы потом всегда быть виноватыми.

(По-немецки практически рифмованные строчки. – Пер.)

Если бы не жалкое положение, в котором мы тогда были, если бы не миллионы безработных, у которых не было никакой поддержки, Гитлер не имел бы никаких шансов прийти к власти. А так везде приветствовали Гитлера, как человека, который спасет Германию. Мои родители не были большими сторонниками Гитлера, у нас висело не знамя со свастикой, а черно-красно-желтый флаг. Мой отец не был членом партии, но он не был против Гитлера. Я искренне верил в превосходство немцев над другими нациями. Вскоре мы уже пели «Германия, священное слово» и «Пусть наши знамена реют в лучах утренней зари, которая укажет нам путь к новым победам или превратит нас в пепел». Последние слова мы как-то не воспринимали всерьез…