Тайный дневник Исабель - Карла Монтеро Манглано

Передо мной тянулся большой коридор, по обе стороны которого виднелись симметрично расположенные двери, картины и зеркала. Какой-то дородный бородатый мужчина, одетый в импозантную военную форму, нахмурившись, настороженно всматривался в меня с ближайшей картины. Я, решив поискать еще одну дверь, через которую можно было бы вернуться в танцевальный зал — и тем самым опять присоединиться к празднику, — зашагала по ковру коридора.

Однако на этом ковре будто что-то извивалось: это были еле слышные нотки, которые, казалось, пробрались через щель под одной из дверей. Я шла очень осторожно, на цыпочках, стараясь на них не наступить. Когда я завернула за угол, они перестали извиваться по полу и начали порхать в воздухе, и я, прислушиваясь к ним, вышла на какую-то дверь. «Здесь, — шептали нотки. — Здесь нас хотели запереть, но никто не может запереть музыку».

Эта еле слышная музыка, раздававшаяся в темном и пустынном коридоре, доносилась, казалось, из потустороннего мира.

* * *

Признаюсь тебе, брат, что я, сам того не желая, весь тот вечер думал только о тебе. Мне кое-что не давало покоя, причем это была отнюдь не одна лишь моя нечистая совесть. Мне хотелось списать это свое беспокойство на произошедший во время охоты странный инцидент, но убедить самого себя в этом я не смог — я ведь привык быть невозмутимым свидетелем событий в тысячу раз более неприятных и при этом даже бровью не вести. Хладнокровно реагировать на непредвиденные инциденты и с легкостью адаптироваться к быстро изменяющейся обстановке — это было частью моей работы.

Тогда мне не хотелось это признавать, но, по правде говоря, что мне не давало покоя — так это ты. Я никогда раньше не видел тебя таким бледным и перепуганным. Ты всегда был человеком сильным и уравновешенным. (Знаешь, а я ведь даже никогда не видел тебя пьяным — ни разу за всю свою жизнь!) Ты всегда был совершенен во всем, и это твое совершенство, как тебе и самому известно, меня очень сильно раздражало.

Тем не менее, когда я вспоминал, как ты выглядел в то утро (ты сидел на большом камне с изможденным видом, опустив голову и с ужасом думая о том, что поранил и мог вообще убить человека), у меня щемило сердце — как оно начинает щемить, когда слышится плач ребенка. Я наконец обнаружил в тебе слабость: ты, считавший себя застрахованным от всего плохого и образцом добродетели, вдруг осознал, что и ты можешь угодить в сети к дьяволу. Вот почему ты был так испуган. У тебя, как мне кажется, неожиданно для тебя самого, открылись глаза на окружающую тебя действительность — на жестокий мир, отстраниться от реалий которого не мог даже ты… Я же, имея, как мне казалось, доказательства твоей невиновности, не захотел выводить тебя из этого заблуждения, не захотел ослаблять твои — ничем не обоснованные — угрызения совести, не захотел сказать тебе: «Успокойся, брат, ты тут вообще ни при чем». Я никогда не называл тебя братом.

Мучимый угрызениями совести, я в тот вечер, можно сказать, укрылся в убежище. Я нашел себе убежище в глубокой задумчивости, послужившей мне своего рода терапевтическим средством, позволяющим облегчить свое состояние — состояние, заставлявшее меня напряженно наблюдать за всем, что происходит вокруг, находя себе покой и умиротворение только когда мне удавалось уединиться — уединиться и физически и духовно, — а такое уединение я ощущал, играя для себя на фортепиано или читая в одиночестве в своем кабинете.

Именно поэтому я очень рассердился, когда пришла она — пришла, чтобы, так сказать, осквернить мое святилище. Именно поэтому я испуганно вздрогнул, когда услышал громкие размеренные хлопки в ладоши. Это было бесцеремонное вторжение в мой кабинет, в мою музыку и в мое уединение. Стоять возле двери и хлопать в ладоши не додумался бы никто, кроме нее. Да, это была она.

— Я не услышал, как ты вошла.

— То, что ты сейчас играл… это так красиво! Я никогда раньше такого не слышала.

Я посмотрел на нее: она, похоже, ждала от меня какого-то ответа на эти слова. Через несколько мгновений она, видимо, догадалась, что я ее появлению не очень-то рад.

— Мне жаль, что я тебя прервала. Я, пожалуй, пойду обратно в танцевальный зал.

Я — по какой-то неведомой мне причине — вдруг почувствовал себя неловко из-за того, что повел себя так негостеприимно. Я жестом пригласил ее остаться.

— Проходи. Подойди ко мне ближе.

Она, не возразив, пошла по ковру через весь кабинет туда, где находились мы — я и пианино, проворно проскальзывая между стоящими в кабинете предметами мебели, и даже умудрилась слегка погладить на ходу Рума — таксу, вечно дремлющую где-нибудь поближе к камину. Несмотря на то, что она шла, слегка потупив взгляд, от ее внимания, как я заметил, ничто не ускользнуло — ни потертая обивка дивана, ни лежащая на кресле развернутая газета, ни наполовину опустошенный бокал виски, ни груда бумаг на рабочем столе… Таким было в тот момент мое логово.

Я слегка похлопал ладонью по обитому бархатом сиденью табурета, тем самым приглашая ее присесть. Она мне снова повиновалась.

— Концерт для фортепиано номер два Сергея Рахманинова — русского композитора и пианиста, — ответил я на ее немой вопрос, указывая на ноты.

— Я о нем никогда ничего не слышала.

— Когда я был подростком, я обычно проводил летом несколько недель в особняке своей тети — тети Ольги — на берегах Невы. Я и мои двоюродные братья развлекались тем, что плавали в реке и играли в лесу в Робина Гуда. Там я познакомился с Сергеем, который в то время был молод и обучал игре на фортепиано. Сергей терпеть не мог давать уроки спесивым аристократам (думаю, мы тоже попадаем под эту категорию), и он делал это только потому, что нуждался в деньгах. Тем не менее мы с ним подружились и с тех самых пор регулярно переписываемся. Он уже забросил преподавательскую деятельность и работает дирижером. А еще сочиняет музыку. Он присылает мне свои произведения. Его музыка захватывающая…

— Да, это верно.

Она провела по блестящим клавишам пианино, не производя при этом никаких звуков. Было только слышно, как ее ногти прикасаются к клавишам.

— Хочешь поиграть? — спросил я.

— У меня не хватит на это смелости, — улыбнулась она. — Моей учительницей была сестра Каталина — толстенькая монашка. Она руководила школьным хором, проявляя в этом деле больше энтузиазма, чем умения. Он играла на гитаре, флейте и пианино, но предпочтение, по ее словам, все же отдавала органу — очевидно, в силу тяготения к сакральной музыке и вообще ко всему церковному. Думаю, сестра Каталина достойно справлялась с задачей, возложенной на нее руководством нашей школы — школы для девочек. Она обучала девочек искусству музицирования, чтобы они могли потом блеснуть своими умениями в гостиной родительского дома на вечерах, устраиваемых их матушками.

— Ну что ж, посмотрим, чему тебя научила сестра Каталина, — сказал я, перебирая ноты. — Давай сыграем в четыре руки вот это произведение Шуберта.

Мне показалось, что ей не хочется играть вместе со мной на фортепиано, однако, увидев, как она снимает перчатки, я понял, что уговаривать ее мне не придется.