Визит к императору - Елена Хорватова

Вскоре прохожие на Моховой улице могли бы наблюдать забавную картинку – по панели вдоль домов во весь опор несся тощий облезлый кот, верхом на котором сидела крыса, вцепившаяся в его шерсть лапками… Могли бы. Но почему-то никто, совсем никто не обращал на серую наездницу внимания.

Фон Ган во время разговора с Маргаритой чувствовал себя не в своей тарелке и поэтому допустил ряд досадных промахов. Эх, не так, не так нужно было держаться с этой наглой москвичкой!

Но такого отпора он просто не ожидал… И главное, не ожидал того, что ей удастся освободиться от принудительной службы ему, хозяину кувшина! Да, чары старого медного горшка еще удерживают Маргариту в подчинении, но… при этом она ведет себя не так, как подобает джиннам. Она уже наполовину свободна. И даже если держать ее в кувшине целый век, практического использования ее магических способностей Михаил может и не добиться. Ладно… Отчаиваться рано. То, что ему удалось устранить конкурентку, само по себе имеет большую практическую ценность. Нет человека – нет проблемы, как говаривал бывший вождь, учитель и отец. Не стоит забывать уроки истории.

Предавшись этим раздумьям, Михаил немного успокоился, однако ему все равно было не по себе. Если бы у него было больше магического опыта и хладнокровия, он бы ощутил присутствие рядом с собой некоей чужеродной субстанции.

Это братья Брюсы, умевшие, как и положено уважающим себя духам, проходить сквозь стену и обращаться в полных невидимок, пробрались в дом фон Гана. Стоять на посту у дверей этого дома, равно как и следить за «контактами» (Роман так до конца и не понял, что сие понятие означает, уж больно широко его трактовала валькирия), в данный момент, по мнению братьев, было ни к чему. Невидимые и неслышимые, они просочились в обиталище молодого чародея, чтобы разобраться на месте, что к чему. И не пожалели.

Теперь они выразительно переглядывались, перешептывались, а горячий Яков даже хватался за шпагу, норовя наколоть на нее фон Гана.

– Постой, брат, – останавливал его Роман. – Сие неблагородно – пребывая в невидимости, поднимать шпагу супротив безоружного… Подобно злодейскому удару из-за угла.

– Собаке – собачья смерть! – огрызался Яков. – Сам-то он не больно к благородству стремится. Вооружившись гнусным коварством, прекрасную даму содержит в узилище, каналья. Пребывать в кувшине – это же хуже всякого острога сибирского! Да еще посмел объявить ее рабою своею, пес смердящий!

– Ничего, твоя красавица дала сему мерзавцу добрый отлуп! Удивления достойно такое мужество, проявленное госпожой Маргаритой в столь плачевных обстоятельствах…

– Комплименты лучше прибереги, брат, чтобы красавице самолично высказать. А сейчас надобно спасать ее от похитителя.

Роман задумался:

– Разве что кувшин у фон Гана унесть? Так и красавицу из рук его вырвем. Но вот как чары его гнусные разбить, дабы вернуть Маргарите прежний облик и вольную жизнь, этого я никак не удумаю.

– Эту тайну мы у мерзавца силой вырвем, – пообещал Яков. – Эх, нацепил бы я его на шпагу или в Неву бросил в мешке с каменьями, да придется пока воздержаться. Пущай допреж тайну откроет.

– Ладно, пока суд да дело, бери кувшин со своей прелестницей, и полетим-ка в дом княжны. Маргарите у тетушки под крылом лучше будет, даже и в кувшине сидючи.

– А этого что, на воле гулять оставим? – Яков кивнул на фон Гана, мрачно размышлявшего о своем.

– Можно было бы мерзавца и с собой прихватить, но этакого борова мы с тобой, брат, только вдвоем дотащим, тяжеленек будет. А у нас в руках кувшин! Ценность великая. Расколем об камни, оборони создатель, и беды не оберешься. Прелестница твоя так никогда к прежнему облику и не вернется.

– Так что же делать прикажешь?

– А напустить на него сонные чары, – хмыкнул Роман. – Пущай отдохнет, болезный.

Неудивительно, что Михаилу фон Гану было не по себе в присутствии двух язвительных и могучих духов. И когда его веки неожиданно смежил сон, он почувствовал себя лучше. Ощущение близкой опасности, навеянное смутными раздумьями, ушло, а яркие сновидения, сменяя друг друга, дарили отдых…

Братья Брюсы снова взмыли в небо. Но теперь они летели очень осторожно, оберегая драгоценную ношу. Яков прижимал к себе завернутый в плащ кувшин, словно спящего ребенка. А Роман летел немного ниже, готовый в любой момент поймать в воздухе магический сосуд, если Яков, паче чаяния, выпустит его из рук.

Происходящее в парадной столовой княжны Оболенской напоминало сцену из классических постановок пьес Чехова. С той лишь разницей, что за столом собрались одни дамы, а у Чехова к дамам всегда прилагались какие-нибудь господа, и даже вечные три сестры в полном одиночестве оставались лишь в финале драмы.

Дам за столом оказалось ровно двенадцать, включая княжну. Все они были в нарядах по моде примерно вековой давности (плюс-минус лет десять – пятнадцать, но такие тонкости можно и не принимать в расчет), и все были чем-то похожи друг на друга. Во всяком случае, фамильные черты просматривались отчетливее, чем в облике сценических трех сестер, поскольку актрисы обычно не состоят между собой в родстве.

А эти дамы явно были родственницами и порой обращались друг к другу со словами: сестрица, кузина, тетушка… Причем тетушкой на этот раз именовали вовсе не княжну, хозяйку дома – она для всех была просто Лили. Тетушкой же считали важную, величественную особу, обладательницу такой высокой прически, что можно было сказать с уверенностью – под этими пышными волнами скрыто не менее трех валиков для волос. В 1903 году такая прическа, носившая гордое название «помпадур», была в большой моде.

Как бы то ни было, сборище дам в доме княжны меньше всего походило на родственный девичник – напряжение, царившее в этой компании, скрыть было невозможно. Хозяйка дома, не в силах сдержать слезы, смахивала их белоснежным кружевным платочком.

Слезы не у всех присутствующих вызывали сочувствие.

– Ты можешь говорить спокойнее, Лили? – строго вопрошала тетушка с «помпадуром». – Ты никогда не умела держать себя в руках, дорогая моя.

– Простите меня, это нервы, – пролепетала княжна, заметно робевшая перед родственницами.

– Я никогда не понимала, что такое «нервы», – отрезала тетушка. – По-моему, это просто распущенность и дурное воспитание. Не забывай, что мы собрались здесь не для того, чтобы любоваться на твои истерики… Хотя, если быть до конца откровенной, я рада побывать в Петербурге даже при таких печальных обстоятельствах. Не могу сказать, что мне так уж уютно в Париже, но все-таки на Сен-Женевьев-де-Буа[18]приличное общество… А я все бросила и принеслась в Петербург по первому твоему зову.

– Спасибо, тетушка, – пролепетала несчастная княжна. Неужели родственницы полагают, что в ее доме общество менее приличное, чем на Сен-Женевьев-де-Буа? Эти намеки лишь добавляют страданий!