Барыня уходит в табор - Анастасия Дробина

– Стеха не велела. Зашла, посмотрела на тебя, сказала: «Не тронь…» – Варька присела на край постели. Помедлив, спросила: – Ты только не сердись, но… вчера что случилось? Ты сам не свой сидел.

– Вчера? – недоумевающе переспросил он. И сразу вспомнил все. И рявкнул: – Да ничего не случилось! Пьяный был! Отвяжись! Где Кузьма?

– Кажется, на Тишинку пошел.

– Ну, и я пойду. – Илья решительно встал и начал одеваться. Варька пожала плечами и ушла в кухню.

Оставаться дома было ни к чему: Варька явно что-то учуяла. Не глядя на сестру, Илья наспех опрокинул в себя стакан обжигающего чаю, сунул в карман бублик и выскочил за дверь.

На дворе слегка вьюжило, по небу неслись лохматые облака, из чего Илья заключил, что к ночи разойдется метель. Первой мыслью было – зайти в Большой дом и если не поговорить, то хоть посмотреть на Настю. Но на это Илья, подумав, не решился. Если Варька что-то заметила, то могут догадаться и остальные. Митро давно уже за ним поглядывает, значит, еще раньше все видно было, а теперь… Нет, в Большой дом идти незачем. Лучше кое-как докрепиться до вечера, ночь переспать, а завтра – к черту с Настькой из Москвы.

Илья сам не знал, куда повезет Настю. О том, чтобы вернуться с ней в табор, и думать было нечего. Как она станет там жить? Что делать? Идти вслед за кибиткой босиком по пыльной дороге? Бегать по площадям и улицам – «Дай погадаю, красавица»? Жечь лицо под солнцем, царапать руки, разжигая костер, носить воду? Да ни за что на свете он ей не позволит! Но и оставаться в Москве тоже нельзя было. Мелькнула было мысль о том, чтобы обвенчаться с Настькой где-нибудь на окраине, в Рогожской или Таганке, а утром вдвоем явиться в Большой дом и повалиться в ноги Якову Васильичу. Ну, покричит, ну, может быть, пояс снимет да отходит обоих… Так дело-то уже сделано, не воротишь, женой ему будет Настька. Так бы все и было, конечно… будь Настя обещана кому другому. Не Сбежневу. Илья понимал – дело не в том, будет или не будет Настька княгиней, а в сорока тысячах.

Он уже не раз видел, как по воскресеньям в гостиной Большого дома собираются цыгане, и Марья Васильевна кладет на стол огромную расходную книгу. Среди хоровых она называлась «зеленой» из-за обтягивающего ее сафьяна и пользовалась невероятным почитанием: кое-кто даже крестился при ее виде, словно на выносе иконы. Следом появлялась большая шкатулка из красного дерева с инкрустацией. Ключик от нее Марья Васильевна носила на шее. В шкатулке хранились все деньги, собранные хором за неделю работы в ресторане. Шкатулка торжественно отпиралась, и начинался расчет. В зеленую книгу были записаны все песни и романсы, которые исполнялись за вечер, учтена каждая пляска, указано, сколько заплачено гостями каждой певице, каждому гитаристу. Марья Васильевна, вооружившись счетами, подсчитывала это все, делила, складывала. Цыгане завороженно следили за ее действиями. Кое-кто, не доверяя счетам, считал в уме и на пальцах, сравнивал свои расчеты с цифрами Марьи Васильевны и успокаивался: ошибок сестра хоревода не делала никогда. Если при дележе денег и возникали скандалы, то совсем не из-за этого. Илья помнил, как однажды молоденькая плясунья Симка, скаля зубы, кричала на Настю:

– Лопни мои глаза, если я сама не видела! Тебе князь кольцо дарил с красным камнем за песню, за «Надоели ночи» дарил. Что я, слепая?! Все видели, милая, не беспокойся, все! Ты его хоть бы спрятала да напоказ не таскала, совсем стыда не осталось!

Бледная Настя сорвала с пальца кольцо. Яков Васильич тяжело взглянул на Симку:

– Ну-ка замолчи. Ей жених дарил, это – другое! Настька, надень обратно.

– Не надо, отец, – сказала Настя. Сказала тихо, но Симка захлебнулась на полуслове, растерянно оглянулась на цыган, ища поддержки, но все молчали. Повернулась к Симке: – Возьми. Мне не жаль, – золотое кольцо с большим рубином, звеня, покатилось по столешнице. – Может, это ты свои цацки в рукав прячешь. А я не научена.

– Я прячу? Я, ромалэ? Да что же это такое?! – заголосила было Симка, но Яков Васильевич взглядом остановил ее. Взяв со стола кольцо, протянул его Насте:

– Надень.

– Не буду! – отрезала Настя, отворачиваясь. – Оставь, отец, клади вместе с остальными. Сергей Александрович не обидится.

Яков Васильевич не стал настаивать, бросил кольцо в шкатулку с деньгами. Испуганная Симка спряталась за спины цыган, но на нее уже никто не обращал внимания. Все сделали вид, что ничего не произошло. Дележ продолжался.

После окончания расчета с теми, кто работал в хоре, в комнату входили старые цыгане. Илья знал их всех: Татьяну Михайловну, высохшую и маленькую старушку с поблекшими глазами, когда-то сводившую с ума всю Москву романсом «Плакали ивы», семидесятилетнюю Ольгу-Птичку, прозванную так когда-то за звонкий голос, тетю Пашу, которую длинно именовали Бессменная Графиня: она трижды была на содержании, и все три раза, как нарочно, – у графов. Приходили когда-то гремевший тенор Колька, теперь согнутый в три погибели, разбитый ревматизмом старик Николай Федорович; гитарист Граче, у которого дрожали покрытые коричневыми пятнами руки; бас Бочка, седой как лунь, охрипший и сгорбившийся. Хор не оставлял своих, и деньги выделялись каждому. Получив свою долю, старики спокойно и с достоинством благодарили и, не считая денег, уходили.

Конечно, солисты зарабатывали больше остальных. Но Илья знал, что Зина Хрустальная содержит чуть ли не полсотни родственников, проживающих в Таганке; что Митро должны деньги – и черта с два вернут! – два десятка нищих цыганских семей из Марьиной Рощи. По поводу последних Митро ругался: «И надо же было туда сестру замуж отдать! Теперь, хочешь не хочешь, вся Марьина Роща нам родня. Чуть что – являются, просят. Тьфу! Что я им – Попечительский совет?! А куда денешься?» Кузьма слал деньги в Ярославль; в доме братьев Конаковых постоянно толклись какие-то тетки, дядья, племянники… Так было всегда. И в таборе Илья видел то же самое: стоило кому-нибудь из цыган зажить побогаче, как немедленно объявлялись какие-то нищие, седьмая вода на киселе, родственницы, которых нужно было брать в семью, кормить, одевать и считать кровными. Все это называлось «романэс»[42]и обсуждению не подлежало.

У семьи Васильевых такой родни тоже было не счесть. И все цыгане Москвы слышали, что после Рождества Настя выходит замуж за князя Сбежнева. Все знали, сколько денег после этого пойдет хору. Все ждали. Сорок тысяч были огромными деньгами, и кто бы стал слушать Настю, которая вдруг заявила бы, что она не хочет выходить за графа? Кому бы пришло в голову даже спрашивать ее об этом? Ни за одну хоровую девчонку еще не давали таких денег. И что скажут цыгане, если завтра наутро Настька явится к отцу с мужем – и вовсе не с тем, с каким нужно? Илья хорошо понимал: житья после этого им с Настей в Москве не будет.

Ну и ладно! И наплевать! Других мест нету будто? Уедут в Ярославль, в Тулу, в Калугу. Даже и в Санкт-Петербург можно. Настьку любой тамошний хор с руками оторвет – здесь, в Москве, она королева, а там еще выше будет. Может, и его возьмут. А не возьмут, тоже не беда, – если в городе хоть какой-то конный базар будет, с голоду они не помрут. И как бы ни кричала Настька, что никаких денег ей не нужно – о них тоже думать надо. Дети пойдут, святым духом сыты не будут.