Записки гробокопателя - Сергей Каледин

Кент Непутевый тоже под стать Финну: семенил слабыми, размагниченными ногами по дворику, мусолил свой бесконечный огарок… настреляет сигарет, курнет раз-другой, поплюет, пригасит — и в карман: опять захочет покурить дернет пару раз, снова поплюет… Вечно с оплевышами таскается.

А сейчас все ждал, томился: кто б скомандовал выпить. Кроме как на халяву и не пил вовсе. Редко когда подхалтурить ему удавалось. Никто его из кладбищенских не гонял — потому что не опасен: клиенты от него шарахались. Сам дохленький, а морда круглая, водянистая, почти без глаз. Одно слово — Кент Непутевый.

— Еще пару минут — и порядок, — торжественно заявил Стасик.

Охапыч, сидя на бревне, похлопал себя по плечам:

— Зябко. Наколки не греют. Принять бы. У вас далеко?

— Во-во, — с трудом провернул непослушным языком Кент.

— Тащи, — скомандовал Воробей.

И Мишка принес из сарая ошеломительную «Посольскую».

Охапыч даже с бревна привстал от удивления.

— Это где ж такую красулю надыбали?

— Места надо знать, Витек, — победителем проговорил колдующий над корытом Стасик.

— Кого ждем? — забеспокоился Охапыч и подался к столу. — Раевский с Кисляковым позже подойдут. К ним клиент прибыл.

Наливали по-кладбищенски: каждый себе. Испокон веков так — на кладбище сивуха рекой течет, особенно в сезон, всем под самый жвак хватает.

— Вы как хотите, а я себе целёй налью, не ровен час, помру завтрева по утряку — так хоть отпробую. — Охапыч налил себе полный стакан и махом выпил. Ласковая, сука!.. Извиняюсь, девки. — Охапыч выдохнул. — Из чего ее гонят, Стась?

— Тебе, Витек, не понять.

— От ней и башка небось не трещит, сколь ни пей?

Кутя обреченно махнул рукой:

— От любой трещит!

Воробей пододвинулся к заведующему.

— Петрович, ты меня на пару недель не отпустишь? Хочу на озеро съездить с Валькой. Палатку поставить, рыбку поудить. Мишка без меня повертится. Знаю, что сезон, не хмурься, не попросил бы… Из-за суда все. Как дело повернется, хрен его знает… На всякий случай…

— А участок у тебя как?

— Ты что, Воробья не знаешь? Все чисто.

— Ладно, зайдешь завтра в контору, поговорим.

Воробей налил себе «Буратино», понюхал.

— Слышь, Петрович, год не пью почти, и не тянет. Ты б поверил — кто сказал?.. О! Вот и я б не поверил.

За забором послышались шаги, дверь задергалась.

— Чего вы позапирались, как эти?.. Орут на весь тупик…

Мишка открыл дверь. Шурик удивился, увидев его, но ничего не сказал, лишь вопросительно взглянул на Стасика.

— Нормально все, — миролюбиво ответил Стасик на вопросительный взгляд Шурика. — Проходи пристраивайся. А Молчок?

— Он в конторе, пока я здесь, — объяснил Петрович.

— Ага-а! — протянул Раевский, принимая у Стасика тяжелый от мяса и капающий шампур. — Это баранина?

— Ты вопросы не задавай, ты лучше Воробья поздравь по всем правилам.

— Ага-а, — прогнусавил Раевский, решив все-таки сперва закончить с шашлыком. Он спешно дожевал, вытер руки о робу. — Воробей… Часовня, ну мы, в смысле, значит, поздравляем тебя… Чтоб не болел. Ну, и остальное…

Охапыч захлопал первый. Хлопали все, кроме Борьки-йога, который по-прежнему бесстрастно смотрел перед собой и время от времени что-то подборматывал. Можно было бы действительно принять его за чокнутого, за йога, за Папу римского, если не знать, как он лихо теребил клиентуру. Да и сейчас он, хоть и гнал дуру под блаженного, шашлык кушал и выпивать не забывал. «Посольская» — ноль семь — на его краю пустела быстро. Хотя никто к ней и не пристраивался, у девок своя ноль семь.

Охапыч хлопал дольше всех. Наконец и он устал и махнул рукой Шурику:

— Котлы давай!

Раевский вытащил из кармана часы на браслете.

— Ну-ка! — протянул руку Стасик, рассмотрел внимательно и присвистнул. Ну, Алеша, теперь живи — не хочу: телевизор цветной, часы японские…

Все потянулись смотреть часы, даже Борька-йог.

Охапыч, не увлеченный часами, все порывался рассказать по то, как выиграл стакан в пивной на Самотеке. Он всегда про это рассказывал.

В молодые годы в зоне ему оторвало на бревнотаске указательный палец, остался небольшой корешок. В пивной Охапыч заспорил, что засунет в ноздрю палец целиком. Компания заржала. Охапыч наклонил голову, приставил обрубок к ноздре и обернулся к притихшей публике…

Охапыч рассказывал про ноздрю, а Мишка с тоской поглядывал на Воробья: «Хоть бы объяснил им, сволочь, что зря визжал. Рыбу удить едет, а мне тут с ними…» В марте в трафаретную Гарик заходил. После Склифосовского. Не тот это был Гарик. И не в том дело, что похудел вполовину, не в том, что бороду обстриг, — у него даже голос стал другой, тихий такой, старушечий.

Кто бил, не знаю, сказал он следователю. Но зато сказал, кто видел. И назвал Мишку с Финном.

Ну, Финна, того Раевский сразу по-свойски предупредил: «Тут ведь кладбище, могилки. Так? Так. Могилку вскопал, гробик уложил. Так? Так. А можно на два штычка поглубже под гробик земельку выбрать… так? Так. Все ясно? А гробик потом… сверху».

Мишке Раевский не сказал ни слова. Знал, что Финн передаст. Передал…

Раевский, стоя, дожевал свой шампур и направился к бревнам покурить.

— Мужики, а кто знает, чего это у декабристов колготятся какие-то? Рожи вроде не родственные. Похоже, нюхают. А за декабристами свежак — венки еще сырые. Кто копал-то?

— Так! — Петрович вдруг, встал. — Чтоб все тихо было! Нормально, спокойно. Без эксцессов. Охапыч! Без раскрутки мне, уволю! И вы все! — Петрович погрозил пальцем, застегнул пиджак и ушел.

Воробей отыскал на столе среди «Посольской» «Буратино», сковырнул крышечку.

— Охапыч, Кутя, наливайте. Кент, пристраивайся! Да не мусоль ты огарок, пальцы обожжешь! Девки, вы-то что, как целки, ломаетесь? Раиса Сергеевна! Давай! За мое здоровье! За Лешку! За Воробушка. Воробушек без башки, а все чик-чирик. Лётает!

К десяти часам гости были уже хороши.

Охапыч плакал: «За Воробья жизнь отдам!» — и рвался поцеловать. Воробей, чтоб не обидеть Охапыча, подставлялся, но осторожно, левой стороной, оберегал пробоину. Охапыч колотил кулаком по столу. Стаканы прыгали.

Малявоча решила, что домой ей сегодня необязательно.

— Стась, не хочу домой, не прогонишь? — и сладко потянулась.

Стасик подскочил к ней, кавалерски подставил руку крендельком:

— Прошу, мадам!

И увел в домик. Минут через пять он вышел.