Тайна, не скрытая никем - Элис Манро

Однажды она проходит мимо отеля и парка. На террасах орут послеполуденные пьяницы. Все деревья в парке зацвели. Гейл видела такой цвет и раньше, но не представляла себе, что встретит его в живой природе. Серебристо-голубой или серебристо-сиреневый, такой нежный и прекрасный, что, кажется, это зрелище потрясет любого человека, заставит затихнуть и погрузиться в созерцание. Но, видимо, нет.

Вернувшись в «Мирамар», Гейл натыкается на рыжеволосого юношу – он стоит в вестибюле на первом этаже, у двери квартиры, в которой живет со стариком. Из-за двери доносится тирада.

На этот раз юноша улыбается Гейл. Она останавливается. Они стоят рядом и слушают.

– Если вам нужно будет где-нибудь посидеть, переждать, – говорит Гейл, – вы всегда можете зайти ко мне. Не стесняйтесь.

Он качает головой, все еще улыбаясь, словно это их общая шутка. Гейл неловко сразу уходить – нужно сказать еще что-нибудь, и она спрашивает про деревья.

– Те деревья в парке у отеля, – говорит она. – Где мы встретились как-то утром. Они сейчас цветут. Как они называются?

Юноша что-то произносит, но она не улавливает. И просит повторить.

– Джека Ранда, – говорит он. – И отель Джека Ранда.

Гейл лежит на диване, прижимая письмо обеими руками к животу. Многое изменилось. Значит, он побывал в Уэлли. И там ему сказали, что она продала мастерскую и отправилась в кругосветное путешествие. Но ведь он должен был и раньше знать – от Клеаты? Может, и нет. Клеата была не из болтливых. И вообще, ложась в больницу – перед самым отъездом Гейл, – она сказала: «Я не хочу никого видеть, вообще ни с кем не хочу общаться, и возиться с письмами тоже не хочу. Все это лечение будет несколько… мелодраматичным».

Клеата умерла.

Гейл знала, что Клеата должна умереть. Но почему-то думала, что на время ее отсутствия вся остальная жизнь замрет и ничто не может случиться по-настоящему, пока она тут. Клеата умерла, и теперь Уилл остался один, если не считать Сэнди, от которой ему теперь, наверно, помощи ждать не приходится.

В дверь стучат. Гейл в ужасе вскакивает, ища глазами платок – закрыть волосы. Это управдом, он выкликает ее фальшивое имя.

– Я только хотел сказать, что сегодня приходил человек и задавал вопросы. Он сначала спросил про мисс Тернаби, и я сказал, что она умерла. Уже сколько времени прошло. Он сказал, да неужели. Я сказал, да, а он: «Вот это странно».

– А он не сказал почему? Почему странно?

– Нет. Я сказал, она умерла в больнице и теперь в ее квартире живет американка. Я не сказал ему, откуда вы, – вы мне говорили, да я забыл. Он и сам разговаривал вроде как американец, так что, может, если б я сказал, для него это что-нибудь значило бы. Я сказал, мисс Тернаби пришло письмо, когда она уже умерла, это вы писали? Я его отослал обратно. И он сказал, да, это я его написал, но обратно не получил. Наверно, тут какая-то ошибка. Это он так сказал.

Да, соглашается Гейл, это какая-то ошибка.

– Бывает, одного человека принимают за другого, – говорит она. – Да, что-то вроде этого.

Гейл выходит за продуктами через черный ход здания и идет в магазины кружным путем. Возвращаясь – так же, через черный ход, – она видит рыжего юношу: он стоит на заднем дворе среди мусорных контейнеров. Не будь он таким высоким, можно было бы даже сказать, что он среди них прячется. Гейл заговаривает с ним, но он молчит. Он смотрит на нее сквозь слезы, так, словно слезы – это что-то обычное, вроде волнистого стекла.

– Ваш отец заболел? – спрашивает Гейл.

Она давно решила, что они именно отец и сын, хотя разница в возрасте, кажется, великовата и они совсем не похожи друг на друга, к тому же терпеливая верность юноши явно превосходит обычное сыновнее послушание и даже, по нынешним временам, неуместна в отношениях сына с отцом. Но с ролью наемного слуги-санитара она тоже не вяжется.

– Нет, – отвечает молодой человек, и хотя лицо у него все так же безмятежно, его заливает краска – под нежной, как у всех рыжих, кожей.

«Любовники», – думает Гейл. Она вдруг в этом уверена. Ее охватывает дрожь сочувствия и непонятная радость.