Ленинградская зима. Советская контрразведка в блокадном Ленинграде - Василий Иванович Ардаматский

и Есипов не знал, радоваться этому или огорчаться. Пожалуй, важнее всего было, что на счету проводника уже несколько благополучных рейдов через фронт.

Сеньковскому лет тридцать или около того. Реденькие рыжеватые волосы, посередине аккуратный пробор. Лицо красивое, живое, особенно глаза — серые, стремительные. Он минуты не сидел спокойно, точно его мучил какой-то зуд — все время подергивался, поеживался, трогал лицо, волосы, очень торопился есть. Есипов — медлительный, скупой на движения, со строгим бесстрастным лицом и пристальными, немигающими глазами — жевал медленно, был задумчив.

— В ленинградских музеях вы бывали? — спросил Есипов.

Красивое, желтое в свете керосиновой лампы лицо Сеньковского скривилось в ухмылке:

— Из всех музеев я там хорошо знаю только один — тюрьму «Кресты».

На узком строгом лице Есипова застыло выражение задумчивости, его монгольские глаза смотрели мимо собеседника, а Сеньковский продолжал спрашивать с интересом:

— Значит, все так вот, по-простому: приходишь в этот дом, платишь деньги, и тебе дают бабу по выбору?

— В некоторых домах надо еще, кроме того, заказать вино, закуску… — начал Есипов и остановился, взглянув на проводника — весь ужин он задает ему вопросы о публичных домах: как они устроены, как работают.

— Ну да, ну да, само собой… — поддакивал Сеньковский, с нетерпением ожидая новых подробностей. Но Есипов замолчал.

— Шесть раз ходил без осечки, сегодня седьмой… — начал Сеньковский и остановился, глядя, как Есипов ломает свои пальцы, и, дождавшись, когда тот перестал хрустеть, продолжал: — Только в самый первый раз малость заблудился: шли по заливу, все обходили полыньи и сбились с направления. Должны были выйти к Угольной гавани, а вынесло нас туда, где Нева в море впадает. Ну ничего, маскхалаты закопали в снег, выходим на улицу, гляжу — мать честная! — проспект Огородникова! Место мне знакомое. Ну, идем дальше. Вдруг откуда ни возьмись бабенка — въедливая такая, не дай бог. Кто такие, спрашивает, откуда? Предъявите документы! И форма на ней какая-то: черная шинель, пояс с портупеей на боку. Ну, я ей предъявил финку образца сорок первого года. Хотел ее «наган» взять, а в кобуре-то у нее пусто… Ну, а прибыли как по расписанию.

— За что «Кресты»?

— За что? — переспросил Сеньковский, и глаза его сузились в щелочки. Он катал на столе хлебный шарик и сказал многозначительно, с угрозой: — Прошу обратить внимание, что я не стремлюсь залезать к вам в душу…

Он замолчал ненадолго и продолжал как ни в чем не бывало:

— Что мне в них претит, это их скупость. — Сеньковский оттолкнул от себя тарелку с недоеденными сосисками.

— У нас не свадьба.

— Но и не похороны бедного родственника. — Серые глаза проводника блеснули, как у кошки. — Не гулять под луной идем, ой не гулять…

— Разве вам мало платят?

— Почему? — Сеньковский передернулся всем телом. — А только опять же — завтра вернусь и завтра же изволь в школу, я же тут у них еще и учитель.

Есипов знал, что его проводник числится при Гатчинской школе СД, готовившей будущую администрацию для Ленинграда.

— Кем же вы собираетесь быть там… в городе?

— Начальником уголовного розыска, — ответил Сеньковский и захохотал.

Дверь со скрипом приоткрылась, и пожилой человек в черной эсэсовской форме сказал, показывая пальцем на свои ручные часы:

— Эс ист цайт.

— Пошли, пошли, — проворчал Сеньковский, вставая.

Они вышли на улицу и невольно остановились, жадно вдыхая чистый зимний воздух и глядя на серп луны, летящий в редких облаках над шпилем охотничьего замка. За воротами их ждал вездеход.

Качаясь на ямах, вездеход покатился вдоль замерзшего пруда, мимо чернеющих вдали домиков, выбрался на главную улицу и повернул направо. Еще несколько минут, и Гатчина осталась позади…

Приехали в район, где им предстояло переходить фронт. Вокруг была неправдоподобная тишина и белое безлюдье, не верилось, что где-то тут рядом, в мерзлой земле, затаилась целая армия. Порхал редкий снежок. Из-за белого холма вынырнул часовой. Он в русском тулупе, косматый воротник поднят, примотан шарфом и прижат ремнем автомата. Часовой подошел, внимательно оглядел их и, ничего не сказав, отошел, снова исчез в снегу.

— Погода — люкс, — тихо, словно самому себе, сказал Сеньковский и, отшвырнув окурок, шагнул по еле видной тропинке: — Пошли, земляк…

Немецкие фронтовые разведчики установили, что неподалеку от заметенного снегом железнодорожного полотна находится стык двух русских воинских частей, что он неплотный — там, где линия фронта отрезала клин негустого, низкого кустарника, немецкие разведчики несколько раз проникали в русский тыл и даже выходили к дороге. Сеньковский хотел выбраться как раз на эту хорошо раскатанную дорогу, сбросить там маскхалаты и идти прямо в город. Документы у них были прочные, подлинные, взятые у советских военнослужащих, попавших в плен.

Сеньковский и за ним Есипов уверенно вышли к кустарнику и взяли правее, чтобы по прямой достичь сначала железной дороги, а затем и шоссе. Метрах в десяти от железнодорожного полотна, когда присели в снег перед броском через насыпь, они услышали русскую речь.

— С той стороны снег рыхлый, по пояс, — сказал негромко сиплый голос.

— Ничего, на лыжах пройдем, — отозвался молодой басок.

Сеньковский и Есипов слышали, как поскрипывали лыжи, как дышали люди. Им казалось, что идут прямо на них. Сеньковский сунул руку за пазуху и вытащил гранату.

— Как кину, беги назад, — шепнул он в ухо Есипову и стал зубами вытаскивать чеку. Но не вытащил, замер, прислушиваясь, — лыжники явно уходили в сторону.

— Бог все-таки есть, — тихо сказал Сеньковский и, пряча гранату, встал: — Пошли…

Когда они, подобрав полы маскхалатов, взбежали на железнодорожную насыпь и, не задерживаясь, ринулись в снег по другую ее сторону, где-то невдалеке прострочила длинная автоматная очередь.

— Шевелись, земляк, шевелись, — шипел Сеньковский. Пригнувшись к земле, он бежал легко и быстро, а Есипов, норовя попасть в след проводника, то и дело глубоко проваливался.

Подобравшись к дороге, они легли в снег, сняли маскхалаты и закопали их. Потом минут пятнадцать наблюдали за дорогой. Никакого движения не было.

— Выходим спокойно, не торопясь, как у себя дома, — сказал Сеньковский, вставая. Он отряхнул с себя снег и, не оглянувшись на Есипова, пошел.

В кювете на боку лежала разбитая автомашина. С одной стороны на нее намело сугроб, а с подветренной — образовалась снежная пещера. Здесь они в последний раз присели на корточки и, убедившись еще раз, что дорога безлюдна, вышли. И тотчас услышали:

— Руки вверх! — На другой стороне дороги стояли двое с автоматами.

Сеньковский сунул руку за пазуху, но короткая очередь из автомата подрезала ему ноги, и он, матерно ругаясь, повалился на дорогу. Есипов отпрыгнул в снег